— Нет, — Тора сумела посмотреть в глаза своему отражению. — Уйди!
— Ты без меня не выживешь.
— Уйди!
— Ты ему не нужна. И когда он поймет, что сделал Король, то придет в ярость. Ты же помнишь, на что способен разъяренный мужчина? Он убьет тебя… позволит родить ребенка, а потом убьет.
— Уйди! — Тора зажала уши руками, чтобы не слышать. — Ты… тебя не существует! Тебя никогда не было. И не будет. Я сама справлюсь!
Отражение в зеркале стало просто отражением.
А Тора, сняв с полки книгу, на цыпочках вернулась в комнату райгрэ. Она забралась на кровать, достаточно большую, чтобы не мешать ему, и книгу раскрыла. Райгрэ нравилось, как Тора читает…
Слово за слово…
Надо очень много слов, чтобы хватило до рассвета.
Эту ночь райгрэ пережил.
А живое железо на его запястье окончательно застыло причудливым узором, точь-в-точь повторяющим рисунок Торы.
Глава 29
Решения и ошибки
Первый день я убеждала себя, что произошла ошибка. Так ведь бывает. Нелепая, глупая ошибка, которую обязательно исправят. Знала, что все не так, но… мне хотелось верить.
И я верила.
Оден ведь предупреждал…
Надо просто набраться терпения.
Терпение таяло с каждым днем. Ведь если бы и вправду ошибка, Оден уже вернулся бы. Сколько его продержать могут? Сутки? Двое? Трое?
И что потом?
Отпустят. Его — несомненно, а вот я — другое дело.
Намекнут, что лучше бы не встревать, да и надо ли брать на себя чужие проблемы?
Я ведь знаю ответ.
Не было боли, скорее уж мною овладело странное оцепенение, когда вдруг стало все равно, что будет дальше. Я просыпалась. Умывалась — благо, воду приносили и даже горячую. Завтракала — кормили пусть и не роскошно, но сытно. Потом обедала… ужинала… а время между не запоминалось.
Так бывает.
В тот день, когда нас выгнали из дома, я испытывала удивление, все не могла поверить, что вот эти люди, которых я с детства знаю, предали. И не меня, не маму, но ежегодную ярмарку с ее тихим местечковым весельем, с пирогами и домашним вином, с выступлением городского хора, с распродажей луковиц и волшебным шатром, в котором за мага был ниорэ Лемар. Все знали, кто скрывается за маской, но волшебства не становилось меньше.
Я испугалась, оказавшись в лагере, увидев, что одни люди способны сделать с другими.
А в Храме, помимо ужаса, испытала глубочайшую обиду, ведь я и вправду поверила, будто бы здесь мой дом. И потом в дороге всякого хватало…
Сейчас все было иначе. Наверное, я устала. И кошмары вернулись. Правда, теперь Мать-Жрица обнимала меня и гладила по голове, приговаривая:
— Я же говорила тебе, маленькая Эйо, что мир жесток.
Ее живот был в крови, потому что нанесенные мной раны не зарастали.
— Мир причиняет тебе боль.
— А ритуал? — я спорю с ней, пусть бы и не имею больше сил на споры, но и сдаваться не хочу.
— Та боль сильна, но скоротечна. Час, два… а затем — покой. Разве ты не желаешь покоя?
Желаю. И это желание сжигает меня изнутри. А может, не желание, но лихорадка. Я щупаю свой лоб, но пальцы горячи, поэтому не получается понять, есть ли жар или же мне только кажется.
Да и какая разница? Не врача же требовать.
На шестой день дверь моей камеры открылась, а на пороге появился молодой пес в черной форме.
— Прошу следовать за мной, — сказал он.
И я проследовала, благо, недалеко было. Два лестничных пролета, три двери и новая камера, переделанная под кабинет. Сквозь забранное решеткой окно пробивается солнце, и его хватает, чтобы наполнить серую унылую комнатушку светом.
Все равно неуютно. Серые стены. Старый стол, на котором лишь тонкая папка, сияющий бронзовым панцирем самописец и колокольчик с голубым бантом на ручке. Меня буквально зачаровал этот бант из органзы, яркий, неуместный и удивительный. Очнулась я, лишь когда дверь за спиной хлопнула, а чей-то ласковый голос велел:
— Присаживайтесь.
Стул был. Крепкий. С массивными ножками, высокой спинкой и подлокотниками, с которых свисали ремни.
— Не стоит бояться. К сожалению, не я занимался выбором мебели, — пес, устроившийся по ту сторону стола, был немолод. Породистый? Пожалуй. Но не чистых кровей. Лицо у него было мягкое, располагающее, с кустистыми бровями, что смешно топорщились, массивным мягким носом и полными щеками. Стыдливый девичий румянец дополнял картину, лысина и та смотрелась преумилительно.
— Мы с вами просто поговорим… — он погладил самописца, длинные лапы которого шелохнулись, оставляя на бумаге чернильные засечки.
Кто их будет расшифровывать?
А не все ли равно?
— Эйо, верно?
— Да.
Молчать не следует. Как и обманываться: мой собеседник не столь уж мил, как хочет казаться.
— Вас здесь не обижали?
— Нет.
— Не грубили? Не пытались… приставать?
К чему такая забота?
Но нет, охрана была весьма любезна. Мне принесли ковер, и перину, и пяток подушек, и теплое пуховое одеяло… и даже стопку женских журналов.
— Нет.
— Возможно, у вас есть какие-то особые пожелания?
— Отпустите меня, пожалуйста…
Я понимаю, сколь глупа моя просьба, и собеседник качает головой. Ему бесконечно жаль, но отпустить меня пес не вправе.
— Я… — слабая надежда, но попробовать стоит. — Я нахожусь под защитой рода Красного Золота.
Лапы самописца на долю секунды замерли, точно механом раздумывал, стоит ли записывать и это мое высказывание.
— Вы уверены? — вкрадчиво поинтересовался пес.
— Да.
Нет, и он прекрасно это осознает.
— Вы ведь умная девушка, Эйо. Вы сами все понимаете. И да, вам обещали защиту, но… окончательное решение принимает райгрэ.
Пауза, несколько секунд на то, чтобы я осознала сказанное: обещания, данные Оденом, имеют вес не больший, чем прошлогодние листья.
— Не стоит пугаться. Я не собираюсь причинять вам вред. Мы просто-напросто поговорим.
— Как мне называть вас? — я пытаюсь унять дрожь в руках.
— Господин Крегг, — представляется он, касаясь банта кончиками пальцев. Полные, пухлые даже, обманчиво мягкие. — Эйо, расскажи мне все, начиная…
Он делает вид, что задумывается, а я — что верю ему.
— Скажем, начиная с того момента, как ты встретила господина Одена…
И я рассказываю. Про город и площадь, столб, мальчишек, лес и дорогу. Про грозу, которая меня звала, и затерянную в лесах деревню… господин Крегг слушает, подперев щеку ладонью, словно сказку, и скоро я сама поверю, что вот все это — сугубо плод моего воображения.
Но продолжаю говорить.
Скрывать что-либо? А смысл? Разве что кое-какие мелочи.