Перевал закрыт?
Но телеграфная линия работает. И наместник, которого я видела лишь однажды — не скажу, чтобы мне так уж хотелось продолжить это случайное знакомство — уверяет, будто доложил о нашем появлении. Ему самому наверняка хотелось бы избавиться от незваных гостей.
Нет, Одену рады, а вот я…
Я альва.
Я враг.
Я недоразумение, с которым приходится мириться из-за чужого каприза.
Чтобы понять это, хватило одной прогулки по дому. Мне надоело сидеть взаперти, да и просто было интересно, ведь особняк стар, куда как старше наместника с его семейством, и выращен был отнюдь не для псов. Под каменными панелями я, пусть не сразу, но услышала живое сердце дома, и оно, почуяв во мне кровь альвов, позвало.
Ему так хотелось поговорить с кем-то.
А я просто любовалась… барельефами. Стеблями колонн, которые распускались тончайшими ветвями капителей. Зеркалами, что некогда вросли в стены. И молодыми еще, едва ли разменявшими сотню лет, чашами фонтанов. Вода шептала о корнях, которые глубоко уходили в плодородную почву Долины, до самой каменной подложки…
Мне было почти хорошо, но взгляд — не хозяйки, кого-то из слуг, но высшего ранга — пойманный в зеркале, разрушил очарование момента.
— Вам лучше будет вернуться, — холодно произнесла женщина в сером платье, и губы поджала, словно бы сама необходимость разговаривать со мной унижала ее. И я вернулась, спиною ощущая назойливый взгляд. За что они боялись? За ковры? Мебель? Столовое серебро? За то, что кто-то вдруг узнает обо мне… это же так неприлично. Нет, я не жалуюсь, но вечером Оден — по вечерам он уходит, на час или на два и становится совсем невыносимо — говорит:
— Пожалуйста, не выходи больше.
— Совсем?
— Без меня, — он за спиной, всегда за спиной, потому что к лицу моему так и не привык. — Это чужой дом, Эйо…
И здесь свои правила, изменить которые Одену не под силу.
— Я не хочу, чтобы кто-то тебя оскорбил… или причинил вред, — он касается губами макушки. — Мне не нравится то, что здесь происходит. Повода для претензий нет, но предчувствие нехорошее.
— Тогда давай уйдем.
В дороге все вернется на круги своя. Точнее, я знаю, что по-прежнему уже не будет, но все равно хочется верить в лучшее.
— Не уверен, что нас отпустят. Эйо… сейчас послушай меня очень внимательно.
Слушаю. Стараюсь во всяком случае, если он еще шею поглаживать перестанет, то внимания прибавится в разы.
— Если вдруг что-то произойдет… например, ты останешься одна.
Здесь? Одна?
— И кто-либо попытается тебе угрожать, не важно, чем, скажи, что ты находишься под защитой дома Красного Золота. И под моей лично.
— А я нахожусь?
— Конечно, — Оден развернул меня и, приподняв подбородок, заглянул в глаза. — Ты моя радость.
Возможно, только видеть меня он все еще не может, заставляет себя, ломает, но разве есть смысл в насилии. Он закрывает глаза и касается носом носа.
Смешной.
— Мое возвращение выглядит странно, и королевская разведка не пройдет мимо. Тронуть тебя или меня они не посмеют. Но вот запугать попытаются… просто не верь. Что бы тебе ни говорили — не верь.
Не верить?
Я умею. Меня хорошо учили.
— Методы у них не самые честные… я не люблю Разведку, но понимаю, что у них своя задача. И злиться на то, что они ее выполняют, глупо, как и на то, что используют все доступные средства.
Это какие же?
Хотя глупый вопрос, Эйо.
— Я не совсем верно выразился, — Оден не позволяет отстраниться. — Применить ко мне силу они могут исключительно с санкции Короля. Задержать — это да. Изолировать. Угрожать… да и то угрожать таким, как я чревато. Поэтому все сведется к словесным играм.
Что ж, за него я могу быть спокойна.
— И тебя тронуть не посмеют.
Мне бы его уверенность.
— Эйо, защита рода — это не мелочь. Любая нанесенная тебе обида, реальная обида, — это оскорбление, которое нанесено самому роду. Они это знают. И я хочу, чтобы ты тоже поняла.
— Я понимаю.
— Надеюсь. Если вдруг что-то произойдет, просто жди. Никого не слушай и жди. Ладно?
Киваю. Я сделаю так, как он говорит, а сегодня у нас есть еще немного времени наедине друг с другом. Оден падает на спину, увлекая меня за собой. А платье — я здорово от платьев отвыкла — не желает ему уступать. Он не спешит, и я тоже.
Больше нет травы, неба, жаворонка, но в какой-то миг мне становится все равно.
Я даже примиряюсь с домом.
— Эйо…
— Что?
— Ничего, — он целует спину. — Мне просто нравится, как звучит твое имя… Эйо…
А два дня спустя Оден уходит, он всегда уходит по вечерам — кофе, биллиард и новости — я же остаюсь. Жду… и жду… и до рассвета — без Одена заснуть я не способна. Уговариваю себя, что с ним все в порядке, что он задержался и непременно вернется.
Утром же меня выпроваживают.
Из комнаты.
Из дома.
За ту самую границу, на которой стоит городская тюрьма. Камера-клетка под самой крышей и на вопрос — мне надо знать, что случилось с Оденом, сопровождающий отвечает:
— Его забрали домой.
И когда дверь камеры закрывается — надежная, дубовая со стальными завесами — я начинаю смеяться. Хохочу долго, до прокушенной губы, слез и истерики.
Забрали домой.
А ты чего ждала? Игра в жмурки не может длиться вечно.
Шляпка-таблетка с кокетливым перышком, что изгибалось вопросительным знаком. Бархатные мушки в облаке вуали, слишком короткой, чтобы скрыть лицо.
Черная жемчужина на мочке уха.
Она неимоверно раздражала Виттара, эта жемчужина, даже не черная — темно-лиловая, с каким-то неприятным лоском, похожая на клеща, и он сдерживал порыв снять ее.
И глядел на шею.
Нежную линию плеча, на кружевную тень от кружевного зонтика, которая скользила, лаская кожу Торы.
Кабриолет плыл по широкой аллее Королевского парка.
Остались позади кованые ворота и Большое кольцо, на котором по обыкновению было людно. День выдался ясным, солнечным, весьма подходящим для прогулок. И Королевский парк спешил принять гостей.
Бонны, няньки, гувернантки, дети всех возрастов.
Мячи. Круги. Собаки.
Шарманщик с огромной паровой шарманкой. И крохотная мартышка в алом колпачке, которая крутит ручку этой шарманке. На морде зверька написана величайшая скорбь, и если бы Виттар не знал, что ручка декоративная, поддался бы обману.
Стайка девочек в одинаковых бело-голубых платьях женского пансиона Ее Величества одинаково вздыхают, жалея бедняжку, и не верят воспитательницам, что обезьянка вовсе не голодна… впрочем, всего за медяк шарманщик продаст кулек орешков.