— О чем? — спросил я.
— Партийное руководство литературой в начале двадцатых годов, — сказал он. — Трудная тема. Много работы. Вы не думайте, я кое-что знаю. Я Мандельштама и Цветаеву в подлиннике читал.
Не знаю, что он хотел этим сказать. Его знобило — не то от страха, не то от воспоминаний о ветрах, морозах и звездах.
На обратном пути из Китая он начал пить, едва мы пересекли границу. Пил он непомерно, на третий день покрылся лиловыми пятнами и чуть не отстал от поезда. Я силой втащил его в вагон, а он тихо повторял:
— Пустите. В Китай не поеду.
На одной из станций около Байкала он долго пропадал, потом появился в купе со свертком и стал меня тормошить.
— Борис Борисович, вставайте, я омуля достал!
Но я не мог встать, не мог думать о еде, я мог только спать.
— Я сберегу омуля для вас, — сказал он.
И действительно сберег. Сам не ел и никому не дал, пока я не проснулся с ощущением новых жизненных сил и волчьего аппетита.
— Вы мой личный кормчий, — сказал я ему, насладившись омулем. — От слова «кормить».
Он вяло усмехнулся и снова погрузился в пьянство. Вечером он мне рассказывал:
— Дали мне тут недавно одно произведение на рецензию. Называется «Темное царство без луча света». Сказали: Сергей Иваныч, надо установить идейные пороки этой вещи. Прочитал я. Поверите, три ночи не спал, такое было впечатление. Сильная вещь! Вся правда описана. И молодой человек написал, инженер.
— Вы-то что написали в рецензии?
— Что ж я мог написать! Про идейные пороки, про воду на мельницу врага. А что вы хотите? Как мне иначе прожить? Я ничего другого делать не умею, кроме как лекции читать. Мотаюсь везде, покоя нет. В баню пойду, а мне уже кричат: «Сергей Иванович, что там нового в Гватемале?» И отец очень болеет, за ним уход нужен, а где денег взять? Сына английскому языку учу. Не я, так другой написал бы.
Он сидел на своей нижней полке пригорюнившись, похожий на Макара Девушкина в новой исторической обстановке.
К Свердловску он протрезвел, побрился, надел костюм и вызвал меня из купе.
— У меня к вам просьба, — сказал он. — Дайте мне в долг шесть рублей, я вам отдам.
— Опять пить? — спросил я.
— Нет, — сказал он строго. — Мне доплатить за билет до Казани не хватает. Я вам пришлю.
— Вы что — сейчас в Казань?
— А как же, — сказал он. — Я еще в Москве путевки взял, чтобы лекции читать. И при отце заодно побуду. Я вам обязательно пришлю.
Потом он сидел, что-то чиркал в своем блокноте, время от времени спрашивая:
— Не помните, что это нам говорили китайцы про коммуны? Сколько их по научным данным там живет в Китае?
— Вы что — про культурную революцию собираетесь читать? — спросил я.
— А про что же? — удивился он. — Мне сейчас цены нет — своими глазами все видел.
В Свердловске он сошел с поезда, неся портфель с привязанным к нему игрушечным автоматом, извергающим при стрельбе пламя, — китайский подарок сыну. Серая кепочка затеняла его припухшее лицо, на бежевое пальто падали снежинки ранней зимы.
Через две недели я получил по почте шесть рублей и поздравление от него с годовщиной революции. В конце он писал: «Как хорошо, что мы уже не в Китае!»
Наверное, больше я его никогда не встречу. Да и зачем?..
…Однако довольно сочинять и выдумывать, пора вернуться к тому, что непосредственно связано с Китаем.
Еще один способ
Изобрели для начала книгопечатание, затем радио, потом телевидение. Общайтесь, люди, на здоровье, обменивайтесь сведениями, знаниями, мыслями. И тут великий идеал равенства снова оказался недостижимым. Отдельные личности и целые группы стали решать, что прочим знать надлежит, а что — нельзя им знать ни в коем случае. Про хоккей можно знать, можно присутствовать при футбольных событиях, можно даже знать мысли ученых по поводу квазаров, — словом, можно стать причастным к тому, что в жизни совершенно необязательно, а вот о существенном проведать без разрешения и согласия этих отдельных личностей или групп никак невозможно, потому что им это невыгодно, чтобы все знали столько же, сколько они. В Китае так и делятся руководящие кадры: самые высшие создают информацию, самые низшие знают лишь то, что пишут в газетах, а все промежуточные как бы получают информацию по карточкам — чем выше пост, тем больше нормы.
Рядовой китаец не знает практически ничего.
Сейчас в моде термин «масс медиа», которым называют газеты, радио и все такое прочее, созданное для общения между людьми. Кое-кто видит в этих средствах передачи информации страшную опасность для человечества, потому что все массовое, одинаковое уничтожает личность и создает одурманенных кретинов со стандартными мыслями, чувствами, взглядами, потребностями и поведением. Средства сами по себе тут ни при чем — не средства создавали лагеря смерти, а люди.
В Китае в ходу еще один способ общения — всевозможные рукописные и печатные объявления, заявления, призывы, предостережения, приказы. В частности, «дацзыбао» — «газеты больших иероглифов», как их называют по-русски, переводя дословно: «да» — «большой», «цзы» — «иероглиф», а «бао» — «газета». Это, конечно, не газета — у «бао» есть много значений, в том числе и такие, как «заявлять», «делать известным», «объяснять». Вернее было бы переводить «публичное заявление», «открытое заявление», но правильно перевести и «заявление большими иероглифами», так как чаще дацзыбао пишутся крупно и разборчиво, чтобы их можно было прочесть с некоторого расстояния, — вывешиваются-то дацзыбао на стенах, на специально установленных щитах и даже на веревках, как белье.
В конце дацзыбао, ниже подписи автора или авторов, часто следует призыв: переписать, размножить и расклеить.
У почти каждого человека возникают, особенно в молодости, честолюбивые желания — он всегда хочет славы, власти, богатства, любви, подвигов, отчего общество всегда перенасыщено этими желаниями. Хотят-то почти все, но добиться могут только немногие, а остальные так и закончат дни свои со скудными приобретениями. Никакие идеалы равенства тут не помогут — если богатство, любовь и подвиги еще можно, хотя бы теоретически, распределить более или менее равномерно между желающими, то власть и славу невозможно никак, даже теоретически. И вот, чтобы легче и скрытнее добиваться искомого, чтобы меньше переживать в случае неудачи и чтобы не очень-то удручать подавляющее большинство неудачников, повелось скрывать свои желания и вслух заявлять, что слава — это дым, а власть портит человека и потому стремиться к ней безнравственно. Очень трудно представить себе молодого человека, который открыто, например, на собрании заявил бы, что он ужасно хочет власти и просит собравшихся ему эту власть предоставить. Все, конечно, будут возмущены, и ничего этот человек не получит. Если же он сумеет убедить слушающих, что власть ему противна с детства, то ему могут дать власть — хотя бы для того, чтобы она не досталась тому, кто не сумел скрыть свое откровенное желание. Смогут ли люди существовать в условиях благородной прямоты желаний, открытого столкновения страстей — этого никто не знает, идти по этому пути люди еще не пробовали, и можно только гадать, будет ли при этом жизнь здоровее или прекратится вовсе. Пока что люди живут в китайском мире обмана и лжи.
Здорово это придумано — настенное средство массовой коммуникации! Какая отдушина для молодого честолюбия, какая прелестная иллюзия причастности к событиям. Кричит человек о своих мыслях по поводу почтовых голубей, по поводу нехорошего поведения соседа, просит переписывать, расклеивать его крошечное честолюбие.
Жалобный крик…
Привет, Исайя
В обычное время, когда не происходит никаких яростных событий, люди прислушиваются к будущему невнимательно, оно видится им как бы продолжением сегодняшнего их спокойствия, ясным и предопределенным. И прогнозы типа «без существенных изменений» оказываются почти всегда безошибочными. Цена пророчеств и предсказаний падает.
Если же начинаются катаклизмы, то будущее становится в глазах людей как бы независимым от их настоящего, этаким сумасшедшим, от которого не знаешь, чего ожидать. И тут цена на пророков подскакивает необычайно. Ходить за примерами сравнительно недалеко — пророк Исайя вас устраивает? Вокруг него тоже происходили катаклизмы, но если от древней истории обратиться к окружающей нас жизни, то в ней заметнее, что между катаклизмами бывают спокойные полосы повседневной жизни, что мировая история, как и всё на свете, движется, учено выражаясь, дискретно, попросту говоря, по принципу «то пусто, то густо». Пока в Китае было пусто в смысле ярких событий, то и прогнозами интересовались мало — китайское завтра представлялось как улучшенное сегодня. Когда же там стало густо, то спрашивают: а что же будет в Китае завтра?