За селом его остановил какой-то всадник.
— Кум, обожди! — Это был друг-цыган. — Кум, вот тебе сбруя и седло. Сам шил, плохое, но другого нет. Из табора унес, старики не видели, а то бы крик, словно ветер, поднялся… Тебе далеко скакать, бери1 Послезавтра Михайлов день, я помню…
Пани Дубовская долго рассматривала коней. Созвала всех конюхов, даже стражника разбудила.
— Теперь у всех панов по стражнику живет, — сообщили Нестерку мужики, с которыми он вместе ехал обозом на ярмарку. — Римши боятся!
Приказчик пани Дубовской заглядывал коням в зубы, дул в хвост, стучал зачем-то поленом по копытам. Потом сказал:
— Ты, сказочник, наверное, в цыганский табор поступил, а? Бороду покрасил, коней добыл! Не краденые?
— А тебе что за дело? — ответил Нестерко. — Мои кони, мне и отвечать… Неси псёнка!
Приказчик поднялся к пани, которая милостиво разрешила обменять двух коней на одного легавого щенка.
Потом Дубовская, усевшись у окна так, чтобы ее все видели, прикладывала платок к глазам и всхлипывала:
— Покойный пан так любил этого песика! Он мне никогда бы не простил, что я его отдала!
Вынесли щенка. Нестерко положил его в торбу так, что только голова наружу торчала, и пошел к воротам. Когда, кроме знакомых мужиков, никого возле не осталось, Нестерко рассказал, что сгорело имение пана Кишковского и в нем Трясун, писарь дикуличский.
— Эй, мужичок, — догнала Нестерка круглолицая девица, — барыня кличут!
Нестерко повернул назад.
«Какая еще дурь пани в голову взбрела?» — подумал он обеспокоенно.
— Мужичок, — сказала Дубовская из окна, — я дала тебе щенка? Ты доволен?
— Дали, пани, дали, — поклонился Нестерко. — Пусть вам за вашу доброту прибудет счастья!
— Ну, ступай, ступай, — махнула ручкой барыня. — Вижу, что помнишь о моем добром деле.
Нестерко не успел выйти за ворота, как та же круглолицая девица снова догнала его:
— Мужичок, пани опять тебя требует!
«Да что ж это такое! — начал сердиться Нестерко. — Так я и до Михайлова дня в Дикуличи не попаду!». Пани приветливо улыбалась из окна:
— Мужичок, я боялась, вдруг ты о моем добром деле забудешь. Я дала тебе щенка?
— За деток моих — спасибо. Можно идти?
— Иди, мужичок, помни обо мне.
— Чтоб ты сгорела! — шагая к воротам, ругался Нестерко. — Тут не знаешь, как до родной хаты добраться, а она добротой своей кичится. Двух коней за цуцика — ой щедрая пани!
Нестерко уже вышел из усадьбы и шагал по дороге, когда в третий раз его догнала дворовая девушка:
— Мужичок, барыня назад требует!
— Пусть она из окна выпадет, твоя барыня! — прибавляя шагу, сказал Нестерко.
— Она у нас такая стала добрая, — сказала девушка, — всем про свою доброту напоминает, боится, что о ее делах добрых позабудут… Вот она каждый раз всех обратно и кличет, напоминает, значит.
— Скажи: не догнала, мол, — посоветовал Нестерко. — Да не торопись возвращаться… Я подальше уйду, пусть тогда зовет.
Нестерко был далеко в поле, панский дом едва виднелся среди вековых дубов, когда сзади, на дороге, раздался конский топот. Среди поля укрыться негде, и Нестерко не стал зря прятаться — ведь всадник хорошо видел его на стерне.
— Стой! — заорал стражник, осаживая лошадь. — Барыня тебе приказала вернуться. Заворачивай!
— Хорошо, пан стражник, что вы меня догнали, — вкрадчиво сказал Нестерко. — А то при ясновельможной пани я не мог рассказать вам важного дела.
— Ну, ну? — заинтересовался стражник. — Давай, сказывай.
— Про огонь, — прошептал Нестерко.
— Про огонь? — Стражник соскочил с лошади. — Ну?
— Был я в имении покойного пана Кишковского, — начал Нестерко, — а имения-то уже нет.
— Как это? — удивился стражник.
— Спалили.
— Да что ты! — ахнул стражник. — Неужто Римша опять?
— Говорят, не он. Писарь Яким напился и поджег. Должен я эту новость быстрее пану Печенке передать, наследнику пана Кишковского. А ясновельможная пани задерживает… А, кроме пана Печенки, мне никому не велено про пожар говорить.
— А мне? — сказал стражник. — Мне-то сказал?
— Так то вы — сам пан стражник! Вы же меня должны до Печенки довезти. Так пан урядник приказал. Да ведь не все я вам сказал. Есть еще тайна.
— Скажи, мужичок, скажи! — Стражник от любопытства на месте устоять не мог, переминался с ноги на ногу.
— Яким, писарь дикуличский, приказал долго жить. Сгорел в панском доме.
— Ай, ай, ай! — покачал головой стражник. — Хороший был человек. И вдруг — поджег. Сам себя спалил…
— Ну ладно, лясы потом поточим! — важно сказал Нестерко. — А сейчас давай садиться, поехали.
— Так пани же сказать нужно, что я уезжаю! — забеспокоился стражник.
— Тайна! — приложил палец к губам Нестерко. — Пан урядник приказал мне к Печенке лично добраться… Понял?
Стражник все еще колебался.
Тут Нестерко вспомнил о грамотке и спросил:
— Грамоту разумеешь?
— Нет, — вздохнул стражник.
— Тогда читай! — Нестерко извлек из кармана грамотку бабки Акулины. — Видишь? Подорожное предписание! И печать! — ткнул он пальцем в образок на ленточке.
— Раз предписание, тогда, конечно, — уважительно проговорил стражник.
Он уселся на лошадь, сзади него сел Нестерко, торбу со щенком Нестерко уложил на спине. Лошадь тяжело поскакала по дороге.
…Пан Печенка старательно изображал умирающего от горя наследника. Он лежал в кресле, укутанный и перевязанный, и время от времени радостно улыбался. Но, спохватившись, снова принимал страдальческую мину.
Сотни планов роились в панской голове. Уже был продуман до мельчайших подробностей план перестройки псарни и конюшни в дядюшкином имении, отвод новых угодий под охоту, обмен лишних мужиков с семьями на различные заморские товары… Ах, как сладостно мечтать об истинно панской жизни!
Внизу в людской, послышался шум. Печенка насторожился: что случилось? Там, внизу, сидит стражник, бояться нечего, но все-таки…
— Поздравлять вас, пане, пришли! — сказала с поклоном бабка Гапка. — Дворня и псари!
— Пусть войдут, — милостиво разрешил Печенка.
Псарь, кучер и стражник, чтобы не поздравлять пана с пустыми руками, сложили собранные по деревне яйца в большое решето и гуськом поднимались по лестнице. Условлено было так: псарь шагает первым и несет решето, за ним — стражник, а последним — кучер. Псарь должен был сказать: «Поздравляем пана с наследством!» А стражник продолжить: «И с новым добром!». А кучер закончить: «И с новым богатством! Не забывайте нас своими милостями!»
Пока поднимались по лестнице, у псаря на лапте развязалась обора и потянулась лентой по полу.
Когда вошли в комнату, где пан в кресле сидел, стражник возьми да сапогом и наступи невзначай на обору. Псарь вместе с решетом на пол грохнулся. Перед креслом пана — яичница, а в ней псарь купается.
— Ах чтоб тебе сгинуть, нечистая сила! — в сердцах крикнул псарь.
Растерявшийся стражник гаркнул:
— И с новым добром!
А кучер свое:
— И с новым богатством! Не забывайте нас своими милостями!
— Да вы что, с ума посходили? — заорал пан, и усы его зашевелились. — Чего мне желаете, хлопы?! Вон!
Как поздравители выбрались — сами не упомнят. Стоят на крыльце, меж собой препираются.
В это-то время и въехали во двор стражник и Нестерко верхом на одной лошади.
Новости, привезенные Нестерком, сразу же стали известны всей дворне.
— Кто пану про это скажет, того пан убьет на месте, — причитала бабка Гапка. — И так больной совсем, да тут еще его поздравили наши мужички… Он сейчас, как осиный клубок: ткни его только — ног не унесешь.
Псарь, стражник и кучер смущенно отвернулись.
— Это ваш пан, вы и сказывайте ему новости, — отмахнулись оба стражника — местный и приезжий. — Наше дело усадьбу от Римши-лиходея сторожить.
— Ладно, я скажу, — вызвался Нестерко. — Мне все равно идти к пану, щенка отдавать.
— Только ты того, — посоветовал стражник, — поосторожнее с паном, больной он… Исподволь, не сразу!
— Не впервой мне с панами разговаривать, — сказал Нестерко и вынул из торбы щенка. — Иди, Гапка, скажи ему так: нынче, мол, пане, Михайлов день. А уж потом про меня, слышишь?
Бабка Гапка вошла к пану. А пан в другой комнате сидит — в прежней-то весь пол в яйцах.
— Пане, сегодня Михайлов день.
— Что? — переспросил погруженный в мысли о новой усадьбе Печенка. — Ну и что же? А-а… сегодня Нестерко должен явиться!
— Так он, пане, тут уже.
— Пусть войдет, — покрутил ус Печенка.
— Про него разговор, а он и сам на двор! — раздался голос входящего Нестерка.
Бабка закрестилась мелко-мелко и — от греха подальше — вниз по лестнице.