с заболевшим Корниловым. Затопить корабли противнику не удастся, считали в Севастополе, поскольку для этого ему нужно будет пройти под сильным огнём береговых батарей. Было ещё одно предложение — его-то Нахимов и обсуждал с Корниловым: Меншиков вознамерился послать три линейных корабля, фрегат и пароход к Южному берегу Крыма, где, передавал телеграф, напротив Свято-Георгиевского монастыря у мыса Фиолент появились три английских винтовых корабля и два фрегата. Нахимов высказался против этой затеи: или всем идти в море, или никому, посылать же малый отряд не только бесполезно, но и опасно. На том и порешили.
После Синопа к Нахимову пришли известность, слава, а вместе с ними и их неизбежная спутница — зависть. Теперь всё, что бы он ни делал, разглядывали сквозь увеличительное стекло и зачастую видели не то, что было, а то, что хотели увидеть. «До Синопа служил я тихо, безмятежно, — жаловался он в письме другу, — а дело шло своим чередом. Надо же было сделаться так известным, и вот начались сплетни, которых я враг...» Сплетни рождались не в Севастополе — там было не до них, — а в тёплых кабинетах в Николаеве и в столице, в Морском министерстве. Говорили, что Корнилов и Нахимов ссорятся, делят власть. Сплетня дошла до великого князя Константина Николаевича, стала известна и государю. По мнению Рейнеке, породили её в Петербурге Ф. Матюшкин и Н. Пущин, которые переписывались с севастопольскими родственниками.
Так имела ли она под собой основания? Были ли ссоры между Корниловым и Нахимовым? Разногласия случаются даже между любящими супругами, детьми и родителями, бывают и в руководстве, где каждый имеет своё представление об обязанностях.
Обычно Корнилов спрашивал мнение Нахимова как старшего на рейде по многим вопросам, в каждом его письме есть обязательное: «...и Нахимов так же считает» или «...как мы с Нахимовым думаем». Как начальник штаба флота он отдавал приказания не только по своей эскадре, но и по эскадре Нахимова, чтобы сократить переписку. Такую ситуацию даже конфликтом не назовёшь — скорее рабочим моментом. Но рядом с Нахимовым нашлись люди, желающие раздуть из мухи слона, они жужжали ему в уши, что Корнилов распоряжается его эскадрой, как своей, не уважает его. Это, естественно, вызывало досаду и раздражение Нахимова, чего он скрыть не мог. Слабости присущи даже сильным личностям. Была такая слабость и у Нахимова — придирчивость, с которой он оценивал распоряжения Корнилова. Его можно понять: Корнилов был чином ниже его, а должностью выше.
А. П. Жандр, офицер по особым поручениям при Корнилове, вспоминал: если Нахимов сердился, то досада его проходила скоро и он сам приезжал к Корнилову, чтобы загладить неприятное впечатление, и просил «не стесняться тем, что он старший на рейде». Корнилов, в свою очередь, посылал Нахимову документы, по поводу которых хотел узнать его мнение. Близкие друзья знали, что Нахимов был принят в семействе Корнилова как родной, часто проводил вечера у него дома, был дружен с его супругой Елизаветой Васильевной. Когда флагманский корабль Корнилова выходил в море, сам он жил в доме Нахимова; во время осады Нахимов перебрался к Корнилову, в дом отставного поручика Волохова на Центральном холме, рядом с телеграфом. Это ли не доказательство их дружеских отношений? Рядом с врагами по своей воле не живут.
«Оба адмирала слишком горячо любили дружбу, слишком свято понимали свой долг для того, чтобы из пустого тщеславия не помогать друг другу в общем деле — пользе и чести России», — заключал Жандр.
Капитан-лейтенант Д. М. Афанасьев, служивший в Севастополе, считал, что между адмиралами, при всей несхожести их характеров, существовало согласие. Корнилов — «живой, пылкий, горячий, с блестящими талантами. Он, с увлечением принимаясь за всякую деятельность, работал до истощения и был разностороннее Нахимова, зато не был так глубок в морском деле. При своих замечательных административных способностях он был хороший, опытный моряк и достойный адмирал, но далёк от той типичности, которая выработалась в Нахимове при исключительном морском направлении последнего. Нахимов охотно подчинялся первенству Корнилова в последнее время и в ежедневной деятельности по устройству флота и защиты Севастополя, подчинялся столько же по своей прямодушной скромности, как и по сознанию высоких достоинств полезных действий Корнилова. Со своей стороны, Корнилов умел понимать эту уступчивость Нахимова и, ценя в нём по справедливости редкие морские дарования, сознавал неподражаемость Нахимова во всём, что касается моря и боевой жизни в нём, и уступал ему на этом поле»276.
А вот мнение самого Нахимова по поводу этой сплетни:
«Любезный друг Миша! И меня крайне огорчила эта сплетня или, лучше сказать, гнусная клевета. Тем более она меня тронула, что я был сильно болен. Напиши, дорогой мой друг, и Матюшкину и Пущину, во-первых, что никто столько не ценит и не уважает самоотвержения и заслуг в[ице]-а[дмирала] Корнилова, как я, что он только один после покойного адмирала может поддержать Черноморский флот и направить его к славе; я с ним в самых дружеских отношениях, и, конечно, мы достойно друг друга разделим предстоящую нам участь; а во-вторых, что, если бы в настоящее военное время назначили бы на место Владимира Алексеевича даже Матюшкина или Пущина, людей, которых я нисколько не ценю и не уважаю, то и тогда каждый из нас покорился бы и повели дело так, что не пострадала бы честь русского флага...»277
Рейнеке действительно написал — но не «осторожному иезуиту Матюшкину и отшельнику от света Пущину», как он их назвал, а П. Ф. Анжу, уважаемому среди моряков и близкому к начальству: «...после кончины Михаила Петровича Лазарева они ещё больше сблизились и служили друг другу как бы пополнением к общей цели на пользу службы... Павел молит