Мельников сбросил куртку, оставшись в сером костюме; вместо сорочки – водолазка ярко-лазоревого цвета. Безупречно подстриженные темные волосы слегка касались воротника пиджака. Привлекательное скуластое лицо с широким подбородком чисто выбрито, протерто хорошим одеколоном.
«Человек с рекламы», – глядя сбоку, подумал Перелыгин.
Карьера Мельникова складывалась удачно в контрразведке крупной Уральской области. Он честно служил стране. Получил даже орден и досрочное повышение в звании. Но потом случился любовный роман. История получила огласку. Он не остался с прежней женой, схлопотал «строгача» по партийной линии и мог «загреметь» из органов. Но ему помогли, отправив с глаз подальше.
На карьере был поставлен жирный крест. Служба в Городке проходила тихо: шпионы сюда не забирались; мужики глушили спирт, утверждаясь в крепости Советской власти. Золотишко подворовывали. Но с его хищениями боролась ОБХСС. Безопасности государства со стороны Золотой Реки угроз не наблюдалось: люди зарабатывали деньги, покупали машины и квартиры, летали отдыхать, охотились, рыбачили, женились, разводились, растили детей. Из преступности – бытовуха, и та в «Нахаловке».
Размышляя о службе и истории ведомства, особенно когда его принялись обвинять во всех смертных грехах, Мельников понимал, что в любой спецслужбе хватает темных дел. Любая спецслужба будет врать, убивать, сажать, свергать политиков, воровать чужие секреты, не слишком выбирая средства. Спецслужбы хронически поражены недоверием, потому что в них были, есть и будут предатели, которые слишком дорого обходятся стране. И всегда будет опасность для власти потерять контроль над спецслужбой, как у нас в тридцатые.
Хрущевским разоблачениям Мельников не верил. Ему о многом было известно – старики в приватных беседах не выдумывали. В прошлом оставалось многое, чем он гордился, но не был ему судьей. То время было другим, и люди судили друг друга по другим законам. Однако это не означало, что правду надо скрывать. Ложь из прошлого перетекает в настоящее, словно кислота, разъедает его. В результате доверие к власти едва тлеет, как угли в прогоревшей печи. Прячась от прошлого, власть теряла право на настоящее. Теперь кинулись все срочно менять, окончательно сдав на поругание свою историю – главную силу, способную и сохранить, и разрушить настоящее, похоронив самые благие надежды. Сдав эту силу желающим попользоваться ею по своему разумению, власть окончательно оттолкнула свою льдину от берега и, стоя на ней, больше не знала, куда понесет течение, как долго продлится это плавание.
Мельников протяжно вздохнул. Он и сам стоит на этой льдине, не ведая, куда она его понесет. Еще вчера он понимал, как надо действовать, за его спиной стояло могучее ведомство со сложными правилами игры, а теперь он не знает, что случится, доложи он о Сороковове.
«Рано заказывать похоронный оркестр». – Он мысленно улыбнулся, при этом на лице не дрогнул ни один мускул.
Они свернули с трассы прямо в сопки. Попетляв километров пятнадцать, въехали на одноэтажную поселковую улицу. Большинство дворов обнесены низкими заборчиками для порядка. Недавно здесь и замки были редкостью. Приперта дверь палочкой – хозяев нет. Не приперта – заходи. В хозяйстве – теплица, а у кого и банька, построенная со знанием дела. Северная баня, из которой ныряешь в снег на пятидесятиградусном морозе, делает человека банным фанатиком и ненавистником коллективных парилок с мраморными бассейнами.
Подпрыгнув на колдобине, машина остановилась у одноэтажной конторы. Помещение было старенькое, но аккуратное. Стены длинного коридора покрашены голубой масляной краской, с высоких потолков на длинных медных трубках, кое-где после недавнего ремонта чуть забрызганных побелкой, свисали крупные круглые белые плафоны с неяркими лампочками. Было тихо.
Перелыгин пошел к директору, а Мельников – сразу в партком.
Там, в небольшом кабинете за старым дубовым столом, сидел Николай Павлович Орлик – полноватый человек лет сорока пяти, в мешковатом черном костюме. Темные волосы гладко зачесаны. На припухлом, продолговатом лице веселились большие карие глаза. Они как бы с недоумением смотрели внутрь самого Орлика, фиксируя его именно таким, именно в данную минуту, и удивлялись. Во внешнем облике его не наблюдалось ни малейшего отпечатка профессии. Одинаково легко его можно было представить инженером, бухгалтером, учителем, конструктором, директором пивзавода, кем угодно.
– С чем пожаловали? – Орлик разлил кипяток по тонким стаканам в подстаканниках из чайника, закипевшего на тумбочке в углу кабинета. Электрический чайник был неотъемлемой деталью интерьера любого кабинета. Сколько грозных приказов ни рассылал Комбинат, на них плевали – прекратить пить чай на работе означало то же самое, что перестать добывать золото.
– Скоро пленум. – Мельников отхлебнул чаю, пряча стакан в ладонях. – В справке вы все изложите, но мне хотелось бы не для «протокола» понять, куда вы сможете прыгнуть?
Глаза Орлика заглянули внутрь, чему-то удивились. Он секретарил седьмой год. Ему осточертели старые доклады, справки, написанные не выходя из кабинета, цифры, высмотренные на потолке. Менялись Генсеки, а от него требовали всё того же: «Поднять!» «Повысить!» «Ускорить!»
– Никуда не прыгнем и не запрыгнем, – заговорил он с придыханием, смешно раздувая пухлые щеки, словно внутри заработал насос. – Всякое, конечно, может произойти: бывает, и богатый к бедному стучится. Но для настоящего прыжка нужны средства, а их профукали. Поставили себя на круг и ходим, как старая лошадь на мукомольне. Подсыпали зерна – будет мука, не подсыпали – трем вхолостую. Представьте, что завтра упадет содержание! Значит – больше мыть песка, больше вскрыша. А техника, а материалы, а топливо…
– Горняки слезы льют, а полплана в заначке держат.
– А как же! – нервно воскликнул Орлик. – Природа! – Грузно вскочил, плеснул себе заварки в стакан. – Сегодня густо – завтра пусто. А ге-оло-ги? – пропел он, закатив глаза. – Завысили маленько содержание – караул! Крути объемы. А еще… – Лицо его вдруг торжественно окаменело. – Есть Петр Фаддеич, наш красный нарком, ненаглядный. Ему про приисковые хитрости все известно, он только глазком на график промывки зырк и – пожалуйте, допзадание с героической промывкой до белых мух. Ely, вывалим мы все на стол, дадим полтора плана, а завтра директора уволят по статье «дураков». И правильно сделают. Его наука – свести в одну точку оба плана – по объемам и золоту. Но есть кое-что поинтереснее. Ely, намыли мы полтонны, на шестьдесят миллионов рубликов. Государство нам заплатит валовую цену по тридцать четыре рубля за грамм, то бишь семнадцать миллионов. Из них – миллионов одиннадцать сразу уйдут на прямые затраты – рублей по двадцать с граммика, а государство с него возьмет по восемьдесят шесть чистоганом. Как? – Воздушный насос внутри Орлика работал вовсю. Глаза с ужасом глядели в себя, как в темную и бездонную пропасть, наблюдая за полетом своего хозяина. – Нигде в мире вы не найдете такой низкой себестоимости добычи. Даже в Африке, если себестоимость не выходит за мировую цену, добыча считается рентабельной. Кто же, извините, на свою задницу будет искать приключения? Откуда берутся такие цены? – Глаза Орлика перестали смотреть в себя и уставились на Мельникова с каким-то даже озорным лукавством. – А цена у нас – есть выражение общественно необходимых затрат труда, – выдержав паузу, назидательно пропел Орлик. – В данном случае среднеотраслевых. Им плевать, кто что добывает. Понять их можно. Чем виноват оловянщик, что мировая цена на олово ниже? Но олово и золото – две большие разницы. Пусть думают! Иначе все так и останется, они, – Орлик ткнул в потолок пальцем, – нам шиш, а мы им – кукиш.