— О, боже! — легко воскликнула я. — Посмотри, который час! Джулия, наверное, уже плачет!
Это был самый надежный трюк. Селия вскочила на ноги и бросилась к двери. Она выбежала легкими изящными шагами, хорошенькая, маленькая моралистка. Ее чистая совесть лишила меня единственной надежды на спасение, она погубила мои планы. Она погубила и меня. Я бросилась на колени, упала головой на стул, который всегда принадлежал хозяину и никогда не будет принадлежать мне, спрятала лицо в ладонях и разрыдалась. Я совершенно одна. Мне неоткуда ждать помощи.
Вдалеке я услышала стук копыт по гравию и подняла голову, прислушиваясь. К моему ужасу, внезапно прекрасный серебряный араб Джона Мак Эндрю оказался у моего окна, и Джон увидел меня, стоящую на коленях, заплаканную, в измятом платье. Его счастливая улыбка мгновенно угасла, он резко осадил жеребца, крикнул грума, и тут же я увидела, как распахнулась дверь, и он оказался в комнате, а я оказалась в его руках.
Разумеется, мне не следовало разрешать ему входить, либо надо было самой скрыться в спальне. Мне следовало отвернуться и, глядя в окно, объявить, что у меня головная боль, или сплин, или что угодно еще. Вместо этого я отчаянно уцепилась за лацканы его сюртука и положила голову на его широкое, такое удобное плечо.
— О, Джон, — жалобно сказала я. — Я так рада, что вы здесь.
И он, добрый, умный, ничего не стал говорить, ни одного слова, кроме успокаивающего, ничего не значащего:
— Тише, тише, малышка. — Потом: — Будет, ну будет же.
Никто не гладил мою вздрагивающую от рыданий спину с тех пор, как мне исполнилось шесть или семь лет, и его нежность вызвала новый всплеск рыданий от жалости к себе. Наконец, мои слезы стали иссякать, и Джон, устроившись в моем кресле без всяких там «позвольте, я присяду», усадил меня, несопротивляющуюся, на одно колено. Своей сильной рукой он обнял меня за талию, а другой приподнял мой подбородок, изучающе глядя мне в лицо.
— Вы поссорились с Гарри? С вашей мамой? — спросил он.
— Я не могу вам ничего объяснить, — сказала я, теряясь. — Не спрашивайте меня ни о чем. Я только поняла, что вы были правы, и что у меня нет дома. Но и оставить этот я не могу.
— Я понимаю, что это из-за Вайдекра, — сказал он, изучая мое залитое слезами лицо. — Я все понимаю.
Хотя я не могу представить такие чувства по отношению к земле, но я сочувствую вам.
Я спрятала лицо в теплый уют его шерстяного плеча. Он пах сигарами, свежим осенним воздухом и, совсем слегка, хорошим душистым мылом. Я вдруг осознала, что нахожусь в объятиях мужчины, и, хотя слезы еще не высохли на моих щеках, я склонила лицо ближе и едва заметно, почти застенчиво, коснулась губами его шеи.
— Выходите за меня замуж, Беатрис, — хрипло сказал доктор при первом прикосновении моих губ. Затем он поднял лицо и перехватил мой поцелуй. — Я люблю вас, и вы знаете, что тоже любите меня. Скажите, что мы можем пожениться, и я найду способ сделать вас счастливой здесь, на вашей земле.
Затем он нежно поцеловал меня в уголки грустного рта, и мои губы шевельнулись в улыбке радости. Я почувствовала, как он покрывает поцелуями каждый дюйм моего лица, пахучие волосы, мокрые ресницы, горящие щеки, уши, затем доктор со страстью прижался к моим губам, и я встретила его поцелуй с радостью.
Снова его губы касались моих волос, лица, мочек ушей, и я не понимала, что я делаю и, что я хочу делать. Едва ли меня можно было назвать неопытной девушкой, но как-то так получилось, что я мгновенно очутилась на полу перед камином. Прежде чем я что-то успела понять, его руки уже были под моим платьем, они ласкали мою грудь. Я вскрикнула, ощутив его тяжесть на мне, а его опытные руки уже поднимали мои юбки и, Бог свидетель, ни одна, даже малейшая мысль протеста не пришла мне в голову.
Дверь не была заперта, занавеси не были задернуты. Любой человек, приблизившийся к окну, мог нас видеть. В комнату мог войти слуга со свечами. Но я ни о чем не думала. Я просто не могла ни о чем думать. Как ни странно, но во мне родилась тень радости от такого странного поведения доктора Мак Эндрю, и с моих губ рвался крик, почти плач: «Не слушай моих отказов. Пожалуйста, не говори ничего. Но люби меня, люби меня, люби меня».
Каким-то здравым уголком разума я осознала, что лежу на полу, под ним, мои руки обнимают его шею, глаза закрыты, а губы улыбаются и шепчут его имя и слова: «Сделай это, пожалуйста».
И он сделал это.
Я вскрикнула от наслаждения — слишком громко, слишком звонко, — и он сказал очень спокойно, но с громадным облегчением: «О, да, да, да.»
Потом мы долго оставались в таком положении.
В камине треснуло полено, и я очнулась от транса с чувством какой-то вины. Доктор помог мне встать и расправил мои измятые юбки с таким почтением, будто мы находились на балу, хотя и улыбаясь от понимания несоответствия этого жеста ситуации. Затем он опять уселся в кресло и притянул меня к себе, я прижалась лицом к его щеке и улыбалась, почти смеялась от счастья.
Затем я открыла глаза и мы улыбнулись друг другу, как заговорщики.
— Беатрис, ты просто девка, мне придется обручиться с тобой после этого, — сказал он, его голос был хриплым.
— Похоже, что я и вправду девка.
Мы оставались у меня, пока солнце не скрылось за западными холмами и вечерние звезды не зажглись на небе. Камин тихо догорал, но нас это не беспокоило. Мы опять целовались, сначала нежно, едва касаясь друг друга губами, а потом крепко и со страстью. Мы почти ни о чем не говорили. Немного об охоте, о Гарри. Джон не расспрашивал, почему я плакала, и мы не строили никаких планов. Затем я увидела, что в маминой гостиной зажглись свечи и уже задернуты занавеси.
— Я думала, что это будет больно, — лениво произнесла я, заботясь о своей репутации невинности.
— После всех тех лошадей, на которых ты скакала? — спросил он с улыбкой в голосе. — Я удивлен, что ты вообще это заметила.
Я не выдержала и хихикнула, хоть это совсем не подобало леди. Но мне так хотелось больше не притворяться и оставаться такой удовлетворенной и довольной, как я была.
— Мне надо идти, — я слегка шевельнулась на его коленях. — Они удивятся, где я.
— Мне пойти с тобой? Хочешь, мы им все расскажем? — спросил он и помог расправить мне сзади платье, смявшееся от нашего долгого объятия.
— Не сегодня, — ответила я. — Пусть это будет только наш день. Приходи завтра к обеду, и мы все расскажем.
Он склонился в шутливом послушании и, поцеловав меня на прощанье, вышел через мою дверь. Его визит прошел незамеченным для мамы, Гарри и Селии, но я знала, что вся прислуга в доме и даже конюхи в конюшне знали, как долго он здесь оставался. Поэтому-то и не принесли свечей. Они стремились оставить нас с Джоном наедине, как в любой деревне стараются оставить наедине девушку с ее поклонником. Как обычно, люди в Вайдекре знали много больше, чем Гарри или мама могли себе вообразить.