class="p1">— Клянусь, — сказал я, и слова были тяжелы, точно камни. — Я сделаю всё, о чём вы попросите, но не троньте это дитя. Я не буду с ней говорить, но хочу видеть её каждый день. Одним только обещаниям я не поверю.
— Чего они хотят? — спросила Нуру тихо. — Если зла, то жизни мне не жаль. Они всё равно отнимут её, когда получат своё.
— Я приношу клятву, — повторил я. — Убери нож.
— Ты глупец! — закричала Нуру. — Теперь, когда ты испортил мою жизнь — когда отказался вернуться со мной, когда позволил меня продать, и братья солгали, что я умерла, и мама этого не вынесла, — теперь, когда ты не вмешался, и они убили Мараму, ты хочешь, чтобы я жила дальше? Смерть милосерднее!
Юноша отвёл нож от её горла, не то бы она поранилась, и рассмеялся:
— А это будет весело! Смерть ещё нужно заслужить, дитя. Клянись, что будешь послушна.
— Не буду!
— Хасира, сестра моя, — сказал юноша тогда. — Похоже, каменному человеку причиняют боль его раны. Проверь, так ли это.
— Не нужно, — взмолилась Нуру, хотя меня ещё не коснулись чужие руки, и отвернулась, зажмурившись. — Прошу, не нужно…
— Нужно! И ты будешь смотреть, а если трудно держать глаза открытыми, я помогу: отрежу тебе веки…
— Не нужно! Я клянусь, я клянусь! Всё, чего вы хотите…
— Так легко, что даже скучно, — с досадой сказал юноша, отталкивая её от себя.
Нуру упала в песок и застыла, пряча лицо — может быть, плакала, но я не видел. Я дотронулся до её ладони. Она не пожала мою, но и не отвела руку.
Я смотрел только на неё. Я слышал, как девушка кликнула, и вошли люди. Голоса летали, кружились над нами — удивлённые, взволнованные, — а я лежал и смотрел, и больше не мог ничего.
Потом прошептал:
— Прости меня.
Я не знал, расслышала ли она. Даже если расслышала, стало ли ей легче от этих слов? Мне самому не стало.
Меня подняли. Опираясь на рослых мужчин, я кое-как брёл, глядя под ноги, и смотрел, как осквернённый песок сменяется золотым. Иногда я поднимал глаза: Нуру шла впереди, и двое вели её за руки.
Миновав бесконечные ряды колонн, мы вошли в пиршественный зал, и нас приветствовали криками, рёвом, стуком кружек. Огромный зал был полон. Больше сотни гостей пировали здесь; десятки воинов стояли на страже, и работники разносили кувшины и блюда, и музыканты играли, но теперь оставили игру.
Многие поднялись и поспешили к нам, чтобы рассмотреть меня — грубые люди, покрытые дорожной пылью, чуждые белому дому. Подошёл и Бахари. Пряча взгляд, он склонил голову и заговорил, но его оттеснил другой человек, немолодой, крепкий, покрытый шрамами и одетый очень просто. Волосы, заплетённые в жгуты, походили на мотки верёвок, и в них поблёскивали кольца, бусины и браслеты.
— Уту! — воскликнул он, хлопая в ладони. — Хасира! Вы справились!
Он глядел на меня с удивлением и радостью, как дитя. Сунув Бахари чашу, которую держал — тот отшатнулся, сведя брови, но всё же был вынужден подхватить её, чтобы не облиться вином, — человек коснулся моей руки.
— Да он рассыпается на куски. Должно быть, он старше этих земель. А доведёт нас? Говорить он может? Пусть что-нибудь скажет!
Люди немного притихли, вслушиваясь, и этим воспользовался Бахари. Он уже отдал чашу работнику, одним только взглядом упрекнув того в нерасторопности, из-за которой стерпел неуважение от гостя, и взгляд не предвещал добра. Теперь, вскинув руки, Бахари воскликнул:
— О Великие Брат и Сестра, о вечно юные дети, о первые, рождённые Великим Гончаром, дабы он мог утешиться на исходе лет, убаюканные им, много жизней проспавшие в золотой колыбели! Поистине ваше могущество не знает границ, если в один миг ему покорилось то, над чем мы бесплодно трудились многие годы! Вера моя была сильна, но теперь ещё укрепилась. О несущие радость, мы славим вас!
Он распростёрся ниц, и с ним склонились работники и другие люди. Склонились и те, что держали меня, — и я опустился на колено, потому что не мог стоять, а глядя на меня, преклонили колени и стражи у входа.
— Да славятся вечно юные! — взволнованно и нестройно подхватили люди в пыльных одеждах, подпоясанных ремнями из красной кожи, и один за другим опустились на пол. Только один остался стоять — тот, кто рассматривал меня. Едва скрывая торжествующие усмешки, стояли двое в золотых нарядах, и меж ними стояла Нуру — и он заметил её.
— Знаю я эту девку, — процедил он сквозь зубы и смерил её сощуренным взглядом. — Видел в Таоне, в доме забав. Она всё опускала глаза да разносила вино, тихая, как мышь… А ну!
Шагнув, он сорвал накидку с головы Нуру и бросил на пол.
— Вот, так и есть, волосы срезаны, и я запомнил её глаза. Точно она! Другая девка напела, её подослали Творцы, чтобы вынюхивала. Я пропустил мимо ушей, а зря: в тот же вечер болтунью прирезали, а с ней Панеки, городского главу, и свалили на нас. Недосчитались этой девки и музыканта. Дайте её сюда!
Он дёрнул Нуру к себе.
— Ты у меня запоёшь. Небось радовалась, что устроила резню в Таоне — мы едва ушли, и ушли не все, и за это ты ответишь. Но прежде ты скажешь, что задумали Творцы. Эта хворь, что идёт за нами, тоже ваша затея? Всегда винят кочевников! А теперь ты здесь, и нам говорят, Светлоликий Фарух болен…
Нуру бросила взгляд на Бахари. Губы её шевельнулись, брови сошлись: какие-то слова рвались наружу, но она удержала их.
— Спроси её, Бахари, — гневно потребовал кочевник. — Спроси, чем они опоили Светлоликого и кто в твоём доме им помогал!
— Спрашивать я не стану. Только скажу: затея не удалась. Пусть она перед смертью узнает об этом! Слышишь, змея? Светлоликий Фарух слаб, но всё-таки ненадолго выходил к гостям. Союз заключён и теперь скреплён надёжно. Если вы хотели нам помешать, то просчитались.
Обернувшись к кочевнику, Бахари опустил руку ему на плечо и продолжил:
— Музыкант явился в наш город и пытался посеять смуту. Он был один — чужак с других берегов. У Творцов мало людей, если взяли даже такого. Он действовал неумело, ничего не успел, а сегодня умер, и никто не явился ему на выручку. Может, только она. Так убей её, Йова! Что нам теперь Творцы, если с нами Великие Брат и Сестра?
Нуру опустила лицо. Глядя с колен, я видел — и не мог поверить! — она прятала улыбку, но губы