убрать?
— Долго. Оставьте как есть.
И добавил с досадой:
— Хотел бы я справиться сам, но время! Времени не хватило.
Он убрался. Прошёл мимо, не зная, что Нуру сидит за широкой колонной, кусая пальцы, чтобы не закричать.
Она отползла и проследила, как Мараму без жалости волокут по песку. Ему больше не была нужна ничья жалость, ничья помощь — стало поздно для того и другого. Он выбрал свой путь, сделал шаг, сделал второй — а на третьем его подвели. Одна оказалась слаба и глупа, а другой…
Нуру не помнила, как дошла до зала и встала перед каменным человеком. Он сидел, равнодушно глядя, а песок взялся коркой от пролитой крови, песок отсырел до дна, и смердело, как у сорных ям в дни забоя скота, и мухи роились и пили кровь, свежую кровь на каменных коленях.
— Как ты мог, — сказала Нуру, проводя рукой по кровавому следу, и опустилась без сил. — Как ты мог! Слово сказать, шевельнуть пальцем… Ты мог его спасти, но ты не стал!
Её ладони всё собирали кровь, ещё горячую, а сердце разрывалось, но слёзы не текли.
— Разве ты такой? — спросила она. — Видно, такой. Видно, я тебя не знала. Придумала себе друга… Шла, тревожась, что тебе плохо здесь, что ты ошибся, что страдаешь — шла в Фаникию за тобой! Я шла, хоть ты меня бросил. Меня продали в дом забав, а это судьба не лучше, чем быть женой Хепури, и человек, чья кровь на твоих коленях, защитил меня. Он заботился обо мне, но сердце его тревожилось и об этих землях, хоть он родом с других берегов. С тех, где, ты говорил, живут дрянные люди!
Голос её задрожал. Подавив короткое рыдание, Нуру продолжила:
— Ты сам дрянной. Ты просто мёртвый камень! Сердце твоё жило долго, но не узнало жалости и доброты. Я считала тебя своим другом с давних пор, но тот, кто знал меня несколько дней, сделал для меня больше. Я слышала, каменные люди заботились об этих краях, но вот ты сидишь, весь в чужой крови, а он — странник с других берегов! — умер за эту землю. Лучше бы ты рассыпался на куски, лучше бы мне не находить тебя вовек!
Она умолкла, прижавшись к коленям, ещё хранящим тепло чужой крови, и опустила голову на руки, а каменный человек молчал. Только мухи гудели, да где-то далеко-далеко вздохнул Великий Гончар, и дыхание его пронеслось над Фаникией, тревожа деревья в садах.
Глава 17. Боги
Я молчал.
Я истратил все силы на мысли о том, что встану, когда приведут мальчика. Я ошибся, и ошибка стоила ему жизни. Я хотел забыть. Хотел не чувствовать боли.
Бахари приходил ко мне. Недвижная маска его лица растрескалась, явив морщины. Он молил. Он вставал на колени, позаботившись, чтобы никто не видел. Он резал свою плоть, добавлял к крови новую кровь, — я молчал.
Я просил беззвучно: уйди. Уйди, оставь меня и запри дверь, заложи её камнем, забудь, что я здесь, и всем вели забыть. Я больше не мог. Мой путь — череда ошибок. Кровь и боль, кровь и боль повсюду, и младшим детям не понять, что они творят. Что-то испорчено в них; не отличают добра от зла, думают, мне нужна эта кровь и смерть. Я возразил, но слова мои не достигли их ушей.
Я слишком устал, чтобы говорить ещё. Трудно говорить с теми, кто слышит лишь то, что хочет. Я молчал, и они выдумывали свои причины молчанию, как придали бы своё значение словам.
Я боялся и ждал конца. Боялся, не зная, что будет после, и ждал, потому что лишь так и мог обрести покой.
Бахари всё умолял. Он говорил о новых богах, о сильных богах, о тех, что не глядят на своих детей свысока, равнодушные к их печалям, а ходят по земле.
— Они как ты, о Старший Брат, — говорил он вдохновенно. — Как прежде твой народ, они ходят меж нас, даруя силу тем, кто к ним примкнёт. О, если бы я нашёл источник и встал перед ними как равный!.. Ты мог бы мне помочь. Великий Гончар всё равно оставил тебя, оставил вас всех, и вот ты сидишь, слабый, а новые боги дали бы тебе силу! О Старший Брат, тебе нужны новые боги. Молчишь?..
Я молчал.
— Что же, молчи, — говорил Бахари, скрещивая руки на груди. — Я выучен смирению и терпению. Если не равным, так стану им верным слугой. Достойная награда ждёт и слугу…
Мне было всё равно. Я знал: есть только Великий Гончар, наш отец. Даже если отвернулся от нашего народа, он оставался нам отцом; другого не нужно. До тех, кто посмел выдавать себя за богов, мне не было дела. Ни помощи их, ни дружбы я не искал.
Я не знал, сколько времени прошло. Неужели только ночь? Неужели только день?..
В этот день Светлоликий Фарух не приходил. Только Бахари оставался рядом, будто не нуждался в отдыхе и сне. Лоб его отчего-то был замотан, и он всё подносил к нему руку, хмурясь.
В одеждах алых, как кровь, Бахари стоял у входа в зал, и серые люди слетались к нему. Они понижали голоса. Обрывки разговоров кружились и задевали меня: кого-то искали, кто-то пропал. Бахари взмахивал руками, отсылая людей прочь, и оглядывался, будто желая понять, расслышал ли я что-то. Он не хотел, чтобы я слышал, и я не хотел слышать, — только уснуть, только забыться.
Лучше бы мне остаться в ущелье. Лучше бы не знать, что стало с этими землями, и верить, что братья и сёстры приглядывают за ними, как было всегда и… Как будет? Как будет теперь? Неужели наше время прошло? Мир изгоняет меня; мне больше нет места в нём. Но разве мир выстоит без нас?
Много жизней мы служили ему — я служил! — и вот какова награда: одиночество среди тех, кто не помнит моего народа. Эти люди, охваченные безумием, просят того, что я не в силах дать. Их дары пугают меня. Разве они не знают, что нам нужны только улыбки и песни, и цветочные венки, — только земля, что дышит покоем и счастьем? Нет, они больше не знают.
Чадящие лампы. Кровь. Тени братьев и сестёр, колеблющиеся тени, униженные, преклонённые. Пение мух. Чёрные взмахи рук.
Если бы знал, я не шёл бы сюда. Но разве поверил бы я, не увидев сам?
Что-то случилось. Некому