Фрр!.. Это крыша упала на театре в мозгу Бабаева. Брызнула от земли к небу туча кровавых искр. Слов Гудкова не слышно, хотя он говорит что-то дальше. Утонуло в реве погрома.
— Теперь нам, мужикам, не иначе, как двадцать пять десятин дай, тогда так, — говорит Гудков. — Пять — толока скоту, сенокос — пять, а пять под хлеб… Так я бы уж и знал, что десять десятин есть у меня твердой земли под пшаницу… Отдыху земля требовает… Вот бы и дело ясное: каждая десятина произнесла бы мне восемнадцать четвертей, а это сколько? Три семьи за год не поедят…
— Пьянствовать, черти, будете так же, как теперь! — крикнул Бабаев, очнувшись.
— Ого! Это конешно… Еще дюжее!
Они стояли друг перед другом.
Гудков — руки по швам, а на губах змеится что-то. Он крепок и сочен, как кусок чернозема, вывернутый плугом из нови. «Дед у меня сто годов прожил — до самой смерти десятипудовые кули таскал», — вспоминает Бабаев, как часто говорит Гудков.
Он видит свои тонкие руки и узкую грудь. О том, что он — поручик, забыл Бабаев. Ему кажется, что нет уже ни поручиков, ни солдат; есть подымающие десять пудов и подымающие только два пуда. Первые идут сплошной стеной и топчут вторых. У них страшные, всеистребляющие челюсти, как у саранчи или термитов.
Идут по земле, тяжелые, как земля, и деляг землю… Простые. Когда нужно убить, убьют и не пожалеют — цари земли!
Он вспомнил, что он — дворянин, сын помещика, но ничего не имеет. От имения осталась только никому не нужная усадьба — старый дом, голубятня. Усадьбу торгует сельский лавочник Черноиванов, дает восемьсот рублей на слом и смеется: куда она больше?.. Поля мужики пашут.
Что-то подбросило его. Вздрогнул.
— Убери самовар, хам! — отчетливо выдавил он, как на мягком воске.
— Слышишь? — крикнул вдруг неожиданно для себя пронзительно и звонко.
Он схватил его за плечи, вдавился в широкую мышцу тонкими, острыми пальцами, изогнулся над ним и, впившись в его глаза воспаленными глазами, прошипел:
— Слышишь?
VI
Черная, как уголь, боязливая улица слышала четкие шаги: поручик Бабаев шел куда-то, думал — спать все равно нельзя было.
Улица и шаги… Фонарь жаловался на что-то желтым глазом; за ним далеко еще фонарь.
Шашка неловко терлась сбоку. Бабаев, поправляя ее, думал, что вот он носит ее пять лет и вынимал ее из ножен только на парадах. А между тем где-то на ней, может быть, в ней, внутри, должна лежать смерть. Чья-то смерть просила ее, именно такую, тяжелую, с выемкой, с отточенным лезвием.
Он вынул ее вдруг, быстро, как по команде, и взял «подвысь»; прошел шагов десять легко и ровно, как на параде, и что было силы ударил ею в воздух направо, потом налево, так что скрипнули зубы. Темно было, никто не видал.
«Мы их в саду дручками душ тридцать убили, как же!» — хвалится ему вот теперь, бесшумно появляясь сбоку, Любанев, извозчик-ломовик. Его он видел тогда на погроме. Его ранили пулей в щеку — голова была забинтована. Он взбрасывал ею так, что виден был желтый ус и щучьи наглые глаза.
— Арестовать бы его на всякий случай, — несмело сказал он тогда городовому.
Из-под руки, приложенной к козырьку, глянули удивленные глаза.
— За что, ваше благородие? Он ведь в нашу пользу…
Городовой был красный, высокий, немолодой, строгий на вид. В десяти шагах от них грабила магазин толпа, заразительно веселая, как детский праздник. Солдаты во взводной колонне заняли тротуар налево, смотрели, жевали баранки…
Улица и шаги.
Шаги эти ровные, независимые от мыслей. Идут два человека — один внизу, просто, понятно, раз — два, другой вверху, головоломными кручами, срывами, в мокром липком тумане, козыряет, как бумажный змей на нитке, а клубок нитки в руках у второго, нижнего. Захочет он отпустить — отпустит, захочет собрать — соберет.
Улица тихая, как необитаемый остров. Войска теперь там, на окраинах, куда перешел погром. Оттуда доносится смутный шум, вой собак, встает зарево. Но под дальним заревом, шумом и воем собак здесь тихо, как под крышей. «Необитаемый остров» — это нравится Бабаеву. В домах по сторонам везде люди, но они боязливо втянулись внутрь, как дождевые черви в засуху. Скоро же высохла земля для этих червей!
Необитаемый остров — это небо, земля, вода, все безглазое и немое, это то, где нет нужды в морали, где все — волчья святость.
Облако космической пыли поднялось в душе Бабаева и переплело в ней Гудкова и Нарциса, убитого реалиста и того, кто убивал людей, горевших в театре, и клумбы хризантем белых, хризантем желтых.
Нельзя было различить, что важно, что не важно. Но впились в мозг трупы, все в ряд, густо, больно, резко — и стало темно в глазах. Ухнула вниз улица. Выплыли, колыхаясь, и легли неподвижно, на земле — земля: сорок три, распухшие, страшные. Три женских тела в середине. Это — сестры-курсистки и маленькая, неизвестная.
Городовой с добродушным лицом говорит ей о свободе. Рядом с ним, Бабаевым, эскадронный командир курит и острит, наклоняясь: «Этой даже неприкосновенность личности соблюли: по затылку били». И смеется. Лицо тоже знающее, уверенное, приятное.
Облако торчит на небе ненужно белое; сверкает в стороне медный наконечник пожарной трубы. Спокойно жуют лошади.
Где-то должны ходить или ездить патрули, но пока их не видно. Видна соборная колокольня одним снизу освещенным ребром. Остальное расплылось в темном небе, но это ребро торчит жестко и упрямо, как насмешка.
Совсем близко глянули на Бабаева, точно обезображенные лица, магазины с разбитыми окнами.
Ноги споткнулись о какую-то рухлядь — картонные коробки, обломки мебели. Двое часовых недалеко копались в куче мусора. Вот зажгли спичку. Держат винтовки в коленях, безусые лица внимательны. Что-то нашли, прячут в карманы, похоже на пачки турецкого табаку в красных обертках.
Бабаев свернул в переулок и услышал впереди себя шаги: две пары ног, таких же четких и ровных, как его, стучали по панели. Боковым светом с улицы их осветило на миг, и Бабаев увидел двух солдат: несли большее зеркало, и, изогнувшись, оно блеснуло испуганным глазом.
Все теперь было живое для Бабаева — глядело, слушало.
«Украли», — подумал он; стало весело. На носках, осторожно, как сыщик, он пробежал несколько шагов за ними вдогонку и крикнул:
— Стой!
Оглянулись. Передний выронил свой конец зеркала и серым пятном бросился в темноту.
Задний остался.
— Раз-бой-ники! — раздельно и тихо протянул Бабаев.
Он смотрел на него, стараясь разглядеть растертое темнотой его лицо. От приложенной к козырьку его руки оно казалось двойным и складным, как раскрытая книга с одинаковым текстом.
— Виноват, ваше благородие!
Неизвестно было, какая половина лица сказала это — левая, правая…
— Какой роты?
— Девятой, ваше благородие.
— Как фамилия?
— Марченко…
И вдруг упал в ноги.
— Ваше благородие, не докладывайте, не губите!.. Из-за зеркала мне теперь пропадать?.. Ведь все так!
— Встань, дурак!
Марченко встал.
— Куда несли?
— В лавочку, ваше благородие… Коло казармы счас лавочка — там скупают.
— Ну, неси.
— Бог с нею, ваше благородие!.. Покорнейше благодарю, ваше благородие!.
Лица его все еще не видно, но оно, несомненно, светлее, круглее, и уже ясно, что оно — одно.
— Попортили зеркало, — говорит он спокойно, — угол отбили.
— Плохой товарищ у тебя был, — язвит Бабаев. — Жидок на расплату.
— Так точно… Сам убег, меня бросил… Всегда так.
Опять рука около козырька, и опять кажется, что два лица — одно больше, другое меньше, и оба понятные, лукавые, как все лица, как лицо черной собаки Нарциса, как венчик хризантемы… Лгут, чтобы кого-то грабить, молятся, чтобы кого-то бить.
Отвернулся и пошел по улице.
Опять фонари — два, три, пять…
Сзади остался солдат с зеркалом, впереди лег бульвар. Уже видно было, как провалилось над ним куда-то в пустоту небо, и низко, в просвете домов, прижались к земле деревья, стелились, прятались… Зародилось какое-то жуткое чувство любопытства, резало мозг, толкало ближе, к тому месту, где недавно, десять часов назад, убивали, жгли.
Кровавые пятна на дорожках уже засыпали гравием, — это знал Бабаев, — обгоревшую груду театра сломали. Но чудился какой-то запах дня около чугунной ограды… Бабаев хотел войти внутрь — ворота были заперты.
Фонарь подмигивал на углу; акация, еще зеленая, перекинула через ограду две ветки, как две мягких руки. Дальше за нею другая акация, темная, шла куда-то согнувшись. А еще дальше смутные, густые, не деревья, а шепчущие призраки.
Не верилось, что вот по этой самой улице, на том месте, где стоит он, всего двенадцать часов назад проходили они, живые, яркие, как их флаги… Слишком дорогие были эти флаги, а зачем? Прошли и погибли, и ничто не изменилось кругом.