Читать интересную книгу Дезертир - Валериан Якубовский

Теперь Лучинский нашел лазейку к сердцу Татьяны Федоровны и начал заглядывать в Кошачий хутор, не иначе как с целью схватить Шилова за руку или донести на него куда следует.

— А ты его еще защищаешь…

— Не защищаю я, дитятко, — отнекивалась Татьяна Федоровна, источая слезы. — Лучинский нам помогает. Неужто не видишь?

— Помогает, а потом — за руку да к Седякину.

Сочельник омрачился перебранкой матери и сына. Даже

кутья со сладкой сытой показалась Татьяне Федоровне горькой и не лезла в горло. Шилов испортил праздник, которого мать ждала столько времени. Увидев, что она плачет, Шилов смягчился и попытался ее успокоить.

— Ладно, мама. Не плачь, — сказал он, выливая в рюмку остаток водки и придвигая к матери. — Может, все это по воде вилами писано. Выпей и будем надеяться, что все пойдет по-старому.

Татьяна Федоровна отмахнулась от рюмки и поплелась на печку, перекрестив белую, как снег, голову. Шилов пожал плечами, выпил рюмку, убрал со стола посуду, подлил в лампадку масла, погасил лампу и влез на полати.

И снова в Кошачьем хуторе однообразной чередой потянулись серые беспросветные будни с длинными ночами, трескучими морозами, злыми вьюгами. Изба Татьяны Федоровны утопала в сугробах снега. Без лопаты нельзя было пробраться к колодцу, чтоб почерпнуть воды.

Шилов все чаще и чаще жаловался матери на свою горькую участь и проклинал тот день, когда сильные ноги несли его с Дымковских высот к сторожке деда Евсея. Мать и на этот раз не знала, как помочь сыну, но подумала о газетах, которые придавали ему бодрость, приобщая к жизни страны. Уходя в Губино развеять тоску-печаль, она приносила газеты и протягивала сыну, чтобы вывести его из состояния подавленности и успокоить.

Как-то в начале февраля он показал матери снимок лунной поверхности, переданный на Землю автоматической станцией "Луна-9".

— Что это, дитятко? — спросила Татьяна Федоровна, рассматривая слезящимися глазами невидимую сторону Луны.

— Это, мама, Луна.

— Откуда ее взяли?

— Станция прислала на Землю.

— Господи! — перекрестилась мать. — Чего только не выдумают. Деньги на ветер бросают. Хотя б пенсии старикам прибавили, и то была б польза.

В дни работы 23-го съезда в приемнике зазвучала торжественная мелодия "Интернационала" и раздалось дружное рукоплескание:

— Ты слышишь, мама? Это опять с Луны передают.

На этот раз Татьяна Федоровна осталась довольной. Увлечение опытами ученых уводило сына от жизненных невзгод. Он мысленно жил среди людей и сам в это время походил на человека. Шилов перечитал материалы съезда, особенно доклад А.Н.Косыгина по директивам на восьмую пятилетку, и, когда съезд кончил свою работу, в раздумье сказал:

— Как далеко ушла страна от сороковых годов! Теперь бы нам, мама, только жить с тобой да радоваться…

Впрочем, газеты занимали Шилова ненадолго. Шилов опять дурил. Девятого мая, в День Победы, Лучинский привез Татьяне Федоровне машину колотых дров и свалил посреди двора. Медленно открылась дверь. На крыльце показалась клюшка, потом белая без платка голова, и Татьяна Федоровна, опираясь на клюшку, переступила порог и низко поклонилась своему благодетелю.

— Ой, спасибо, дитятко. Уж не знаю, чем и благодарить, — заплакала хозяйка. — Дай тебе бог здоровья да большущего счастья за твою доброту.

Лучинский зажмурился. Сердце его сжалось. Он не привык видеть Татьяну Федоровну такой беспомощной и дряхлой старушонкой. Но, прежде чем сесть в кабину и включить мотор самосвала, сказал:

— Насчет здоровья — спасибо. А счастье мое — сами знаете где…

— Что ж поделаешь, Алешенька? Такая уж наша судьба.

Лучинскому жаль стало Татьяны Федоровны не потому,

что она мать Валентины. Что-то другое, более ощутимое, шевельнулось в его груди и комом застряло в горле, затруднив дыхание:

— Может, вам сложить дрова?

— Спасибо, дитятко. Спасибо, милый. Я уж сама как-нибудь.

Загудел мотор, и машина выехала из ворот. Татьяна Федоровна вернулась в избу с влажными глазами. Шилов встретил ее осуждающим взглядом:

— Зачем ты приняла дрова от этого сыщика? Пускай бы вез к своему курятнику. Без Лучинского натаскаю, сколько угодно.

— Не надо так, Мишенька. Он от чистой души.

— Знаем мы эту чистую душу.

Татьяна Федоровна не стала спорить и прошла к печке. Она не верила, что Лучинский — сыщик и выдаст ее сына. Лучинский весь на виду и не может в одно и то же время делать людям добро и зло. Это не в его натуре. Он не обидел в жизни ни одного человека. Его самого обижали. Он с детства познал горечь обиды и если заслуживал порицания, то за излишнюю доброту, которая не всегда оправдывалась обстоятельствами.

В середине мая, в воскресенье, когда Шилов готовился копать огород, приехал Лучинский в телеге с плугом и попросил у Татьяны Федоровны разрешения разобрать прясло, чтобы въехать на лошади и вспахать участок.

Татьяна Федоровна встретила Лучинского со слезами и не отходила от него, пока он не прошел последней борозды, не забрал прясла и не уехал домой.

— Опять медвежьи услуги? — с раздражением зарычал на нее Шилов. — Все выслеживает. А ты сдуру раскрыла рот и радуешься.

Татьяна Федоровна охотно принимала помощь от этого человека и на протесты сына отвечала молчанием. Она сердцем чувствовала, что Лучинский не держит против нее камень за пазухой и помогает ей из жалости.

Шилову это не нравилось. Он подозревал Лучинского во всем, кроме благих намерений. А Лучинский в самом деле жалел Татьяну Федоровну и считал своим долгом помогать ей, насколько это возможно.

Летом, когда она снова появилась у крыльца магазина с пучками зеленого лука, петрушкой и укропом, Лучинский подошел к ней и спросил:

— Простите, Татьяна Федоровна… У вас денег нет?

— Откуда у меня, Алешенька, деньги? — заплакала она, низко потупив голову. — Пенсии — тридцать два рубля. Крыша прохудилась. Плотника надо нанимать. Печка дымит… На все нужны деньги.

Лучинский протянул ей двадцатипятирублевую бумажку.

— Возьмите, пожалуйста. Очень прошу, — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Да лучше было бы уйти домой. А насчет крыши и печки подумаю сам.

Приняв деньги, Татьяна Федоровна хотела броситься перед Лучинским на колени и поцеловать его в ноги. Но она не сделала этого. Помешали люди, вышедшие из магазина с бутылкой водки. Молодой человек с поповской гривой и в узких дудочках брюках изумленными глазами посмотрел на Лучинского, на Татьяну Федоровну, потом на товарища и вполголоса сказал:

— Глянь-ка, Женя, деньги нищенке дает. Дурак. Лучше бы пропил.

Дома Татьяна Федоровна скрыла от сына подаяние Лучинского и деньги положила в сундук на черный день.

К счастью, Шилов больше не напоминал ей о Лучинском, боясь, что мать не выдержит его злобных нападок и раньше времени сойдет в могилу.

Татьяна Федоровна была довольна, что сын смирился со своим положением. Но ее угнетало то, что с каждым днем он становился задумчивее и мрачнее. Часто вздыхал, бесцельно бродил по горнице, не находя себе места. Да и с виду похудел, осунулся. На лице прорезались новые морщины. Глаза потускнели и провалились… Несмотря на свою умственную ограниченность, Татьяна Федоровна, в силу богатейшего жизненного практицизма, не могла, однако, не заметить, что всякие чувства, возвышающие человека над другими существами, давно в нем притупились и навсегда заглохли.

Однажды Шилов по старой привычке забрался на чердак, улегся на подстилке против окна и уставился неподвижными зрачками на полотно проезжей дороги. Вдалеке показались две женские фигуры. Что-то знакомое и одинаковое было в их походке. Шилов узнал Светлану. В левой руке она несла чемоданчик. Правой держала за руку молоденькую девушку. Это была старшая дочь Светланы Машенька. Мать провожала ее в институт к дневному поезду. Машенька забежала вперед и что-то сказала матери. Светлана поставила на кромке дороги чемоданчик и присела на нем. Шилов увидел ее лицо… Но сердце его не дрогнуло, хотя Светлана и в сорок три года почти не изменилась. Правда, она выглядела солиднее, круглее, но выражение лица осталось прежним — таким же приятным, насмешливо-задорным, а порой — грустным и задумчивым.

Шилов равнодушно озирал ее полное тело, будто никогда не любил Светланы, и далекое прошлое не засветилось в нем голубыми васильками. Он даже не почувствовал перед этой женщиной своей вины, которой нельзя искупить никакими деяниями. Не имея возможности самому жениться на ней, он сыграл роль собаки на сене, лишив Светлану сначала жениха, а потом и мужа.

Послышался рокот мотора. Мать и дочь обернулись налево.

— Идет, мамочка, идет, — донесся до чердака звонкий голосок Машеньки, которая показалась Шилову такой, какой была Светлана накануне войны.