и убийствах, а затем представить их миру как величайшие образцы героизма, величия и славы. Это и есть наши самые жестокие и беспринципные враги — гораздо более отягощенные грехами и заслуживающими смерти гораздо более чем самый гнусный из когда либо топтавших нашу святую землю вандалов. Мы очень охотно посодействуем в том, чтобы их повесили как нелюдей, без всякого снисхождения и милосердия. Мы полагаем, что даже самый обычный грабитель, вор или убийца достойны большего уважения, чем эти люди, поскольку он никогда не оправдывают и не прославляют свои преступления, напротив — стараются, чтобы никто не знал о них. Но эти люди пришли в нашу страну с ни от кого не прячущимися разбойниками и убийцами нашего народа, с явной целью обелить их адские преступления и представить их миру как великие и героические благодеяния. Они заслуживают петли, и свои преступления они могут искупить только смертью».
Власти мятежников очень уважали мнение газет. Проявив необычайную строгость, они вдобавок отказали нам питаться за пределами тюрьмы за едой, хотя взамен предлагали за наш счет доставлять ее из наилучшего отеля. Нам сказали, что редакторами «The Confederate» являлись два беглых вермонтца.
— Лично я не очень люблю янки, — заметил Ханникатт — коренастый, крепкий, с широким лицом и тяжелой челюстью, лейтенант — комендант тюрьмы. — Я так же, как никто, согласен с тем, что их надо вешать, но эти вермонтцы, о которых полгода назад еще никто не знал, слишком жестоки. У них нет своих ниггеров. Это неестественно. С ними что-то не так. Если бы при случае мне пришлось повесить несколько янки, я думаю, что начал бы с них.
Надзиратель-ирландец сходил к еврею и принес 300 долларов деньгами Конфедерации — в обмен на 100 долларов Соединенных Штатов. За 50 долларов он приобрел мне кепи местного производства, взамен моей шляпы, которую забрал у меня офицер из Южной Каролины. Мой новый головной убор — шедевр ворсистости и уродства, очень повеселил моих товарищей.
До сих пор мы путешествовали почти без ограничений, без сопровождения мы могли бывать везде, где нам было угодно. Но на пути из Атланты в Ричмонд за нами присматривали очень строго. Командир мятежников попросил Джуниуса отдать ему его прекрасный карманный нож с перламутровой рукояткой. Получив его, он сразу же почувствовал желание завладеть еще и его золотым кольцом. Тут уж любезность моего коллеги не выдержала, и он решительно отказал ему.
Ответственный за нас капитан заявил, что ему приказано держать нас подальше от газет и ни в коем случае не позволять нам покидать железнодорожный вагон. Но, обнаружив, что газеты мы все-таки, получаем и читаем, он, сделав вид, что поневоле вынужден пойти на доброе дело и очень изящно согласился. В конце концов, после того, как пленники пригласили его к своей трапезе, которую сами же и оплатили, он даже позволил нам пообедать непосредственно на самом вокзале.
Глава XXXI
«…Дай выпить мандрагоры мне.
Хочу заснуть и беспробудно спать»[158].
В субботу, 16-го мая, в 5 часов утра, мы прибыли в Ричмонд. В такой ранний час, правительственный вещевой склад Конфедерации был окружен толпой несчастных и плохо одетых женщин, которые пытались найти себе работу.
Нас отправили в Либби Призон. До этого момента нас ни разу не обыскивали. У меня до самого Джексона в кармане лежал револьвер, но зная, что впоследствии утаить его не удастся, я отдал его своему другу. Теперь же сержант внимательно осмотрел нашу одежду. Все деньги, за исключением нескольких долларов, они забрали у нас, а несколько грубоватый, плохо воспитанный и низкорослый тюремный клерк по имени Росс с многочисленными и невежливыми по отношению к м-ру Грили комментариями, выдал нам квитанции.
Проходя через хорошо охраняемые железные ворота, я невольно поднял глаза к арке в поисках соответствующей надписи:
«Оставь надежду, всяк сюда идущий!»[159]
Пройдя в сопровождении охранника три лестничных пролета, мы очутились в комнате, размерами примерно 50 на 125 футов, заполненную офицерами, лежащими на постеленных на полу одеялах и грубо сколоченных нарах. Некоторые закричали: «Еще янки, а вот и еще янки!», а другие тотчас окружили нас, чтобы услышать нашу историю и узнать новости с Запада.
Вскоре мы обзавелись друзьями и полностью освоились в своем новом жилище. С американской тенденцией к организации заключенные делились на четыре компании. Наше журналистское трио и капитан Уорд перестали быть индивидуумами, став просто «Группа № 21».
Потом в нашу камеру принесли и свалили кучей большое количество разной провизии — в то время состоящей из хорошей муки, хлеба и соленой свинины. Старший по камере — выбранный самими заключенными, разделил все эти продукты поровну между группами.
Разобрав рыжие от старости оловянные миски и кривые, словно скрученные ревматизмом ножи и вилки, мы занялись нашим домашним хозяйством. Подготовительная работа была несложной. Задача состояла в том, чтобы изготовить несколько хлопчатобумажных мешочков для соли, сахара, перца и риса, повесить полку для мисок и постелить на пол одеяла, которыми нас снабдили наши новые товарищи. Эти одеяла Правительство Соединенных Штатов когда-то прислало в Ричмонд специально для заключенных.
Власти Либби и все, кто имел к ней отношение — и белые, и негры, всегда были жадны до денег и с удовольствием готовы обменять доллары Конфедерации на доллары США. Курс был очень гибким. Самый низкий — два к одному. В тюрьме я покупал 14 долларов Конфедерации за 1 доллар Союза, а спустя несколько недель после побега, мог купить уже 30.
Каждое утро тюремный сержант выходил за покупками. Он производил впечатление честного человека, и по совершенно экстравагантным ценам мы могли приобрести при его содействии сушеные яблоки, сахар, яйца, мелассу, кукурузную муку, пшеничную муку и кукурузные зерна — обжаренные и смолотые — в качестве заменителя кофе. Без всего этого наша жизнь была бы просто невыносимой.
Каждый член из нашей группы в течение всего дня, когда наступал его черед, что-то готовил. В душной и жаркой комнате постоянно стояла дикая вонь смеси ароматов жарящейся свинины, выпекающихся лепешек и кипящего кофе, вокруг полуразбитой, старой и чадящей печи постоянно толпились люди — это было просто омерзительно. Тюремные часы тянулись тягостно, но все-таки, дни, когда люди готовили себе еду, очень раздражали.
Генеральная уборка происходила три раза в неделю, и кроме того, по утрам комната окуривалась. В углу стоял огромный деревянный короб — доверху наполненный водой — в нем