центов за номер, но потом поднял ее до 50-ти.
Лейтенанту армии Гранта, сражавшемуся на одной из батарей позади Виксберга, пуля угодила прямо в лицо, и он лишился глаза. Спустя десять дней он оказался в Либби. Он прошелся по нашей комнате с повязкой на голове, спокойно дымя сигарой, видимо считая засевшую в мозгу пулю какой-то не стоящей разговора мелочью.
Мы попытались отпраздновать 4-е июля. Капитан Дрисколл из Цинциннати и другие очень находчивые офицеры пошили из своих рубашек национальный флаг — он висел над головой полковника Стрейта, который затем занял свое председательское кресло, или, скорее, кровать — так уж получилось, ведь других вариантов не было. Он произнес две или три речи, и уже было собрался посвятить ораторскому искусству еще пару часов, когда подошедший сержант сказал ему:
— Капитан Тернер приказывает вам прекратить этот спектакль!
Осмотрев флаг, он приказал офицерам помочь ему снять его. Конечно, никто даже не пошевелился. Тогда он сам добрался до него, сорвал со стены и вместе с ним отправился в кабинет коменданта. Затем состоялось длительное обсуждение на тему повиновения приказам Тернера. На дебаты ушло почти столько же времени, сколько потребовалось для проведения праздничной программы, и после множества тостов — сухих тостов — было единогласно принято повиноваться им. Вот таким образом, собрание, от которого ожидалось принятие стольких важных и патриотических резолюций, было так неожиданно резко перенесено на другую дату.
Тюремщики беспрепятственно забирали себе все деньги — иногда очень значительные суммы, — которые из дома получали заключенные, а временами приостанавливали закупки всего необходимого, утверждая при этом, что они поступают так в ответ на аналогичное обращение с их взятыми на Севере в плен солдатами. Тем не менее, наши офицеры жили несравненно лучше, чем умирающие от голода рядовые солдаты армии Союза, которых держали в тюрьме на Белль-Айленд. Мы не в полной мере верили рассказам о том, как страдают узники этой тюрьмы, и, тем не менее, гравюры, иллюстрирующие, как они истощены и как их пытают там, публикуемые нью-йоркскими иллюстрированными газетами, которые изредка попадали в наши руки, настолько злили мятежников, что мы очень часто обращали на эти рисунки их внимание. Но освобожденные под честное слово наши офицеры, которым разрешалось раздавать пленным солдатам присылаемую нашим Правительством одежду, заверили нас в том, что в целом, эти гравюры правдивы.
Глава XXXII
«Прекрасно! Кто ж остался духом тверд?
В сумятице кто сохранил рассудок?»[161]
«Ах, беды,
Когда идут, идут не в одиночку,
А толпами»[162].
6-го июля поступил приказ всем капитанам спуститься в комнату этажом ниже. Как раз в тот момент, как обычно, говорили о возобновлении обмена. Они отправились в эту комнату в приподнятом настроении, предполагая, что их собираются освободить и отправить на Север. Спустя полчаса, когда вернулся первый из них — бледный и измученный — по его виду было понятно, что разговор был не из приятных.
После того, как их построили в ряд, им приказали тянуть жребий — двоих из них предполагалось казнить в отместку за смерть двух офицеров-мятежников, которых застрелил Бернсайд, когда они пытались агитировать наших солдат перейти на сторону мятежников.
Несчастливая судьба постигла капитана Сойера, из 1-го Нью-Джерсийского кавалерийского и капитана Флинна из 51-го Индианского пехотного. Их отвезли в офис генерала Уиндера, который заверил их, что приговор будет приведен в исполнение, а затем, без всякой жалости и какого-либо уважения, они целый час издевались над ними, называя их подлыми янки, которые «пришли сюда, чтобы убивать наших сыновей, сжигать наши дома и опустошать нашу страну». Но все эти оскорбления они внесли спокойно и с достоинством.
— Идя на войну, — ответил им Флинн, — я знал, что я могу погибнуть. Я не знаю когда, но точно так же, как и любой другой.
— У меня есть жена и ребенок, — сказал Сойер, — которые мне очень дороги, но если бы у меня было сто жизней, я бы с удовольствием отдал их все ради своей страны.
Через два часа они вернулись. Сойер нервничал, Флинн был спокоен. Они оба были уверены, что приговор будет исполнен. Мы же, напротив, нет. Я сказал Сойеру:
— Они никогда не посмеют выстрелить в вас!
— Ставлю 100, что посмеют! — запальчиво воскликнул он. Я сказал Флинну:
— Десять к одному, что они не сделают этого.
— Я знаю, — ответил он. — Но, когда мы тянули жребий, у меня был шанс один из тридцати пяти, и я проиграл[163]!
В тот же вечер пришло сообщение, что в окрестностях одного захолустного городка в Пенсильвании, который называется Геттисберг, Мид, после достойного Ватерлоо разгрома, оставил мятежникам 40 000 пленников, а сам скрылся в горах Пенсильвании, и что теперь эти самые 40 000 и в самом деле движутся в сторону Ричмонда. Было очень интересно ознакомиться с этими размышлениями газетчиков о том, как поступить с этими 40-ка тысячами янки — где взять столько людей, чтобы охранять их, и где разместить — и как кормить их так, чтобы при этом граждане Ричмонда не голодали.
Мы не верили в правдивость этого сообщения, но оно касалось почти каждого. Все то плохое, что имело отношение к нашей армии, глубоко волновало души узников тюрем мятежников и словно тяжелый мельничный жернов, отягощало их сердца.
А вот успехи, естественно, радовали. Я видел как больные и умирающие пленники, лежащие на холодных и грязных полах убогих госпиталей, оживали — их печальные, умоляющие глаза озарялись новой надеждой, их бледные лица розовели, а слова лились ликующим потоком, когда они слышали, что наше Дело побеждает. Жизнь становилась светлее, а смерть менее печальной.
Ужасно переживая за Флинна и Сойера и разочаровавшись в новостях из Пенсильвании, мы узнали о том, что Грант полностью отброшен от Виксберга, началась осада, и в целом кампания потерпела фиаско. От слияния таких мрачных вестей, ночь нам показалась чернее обычной. Тюрьма затихла и ушла на покой на несколько часов раньше обычного. Нам было слишком тяжело, чтобы о чем-то разговаривать.
Но внезапно все изменилось. Среди чернокожих заключенных был один старик, лет семидесяти, который особенно заинтересовал меня тем, что, в разговоре с ним о Национальном конфликте, он, в стиле «копперхедов», ответил, что это война между биржевыми спекулянтами и дельцами обоих сторон, которые ему абсолютно не интересны, и что он никому не собирается помогать и что ему совершенно безразлично, когда и как это закончится. Я часто спрашивал