Гай растерялся. По сообщению Диона Кассия, он вызвал к себе всех троих, прямо рассказал им о том, что они обвиняются в руководстве заговором с целью убить императора, и завершил свою речь словами: «Я один против вас троих. Вы вооружены, я же безоружен. Если вы в самом деле меня ненавидите и хотите убить, убивайте!»{343} Каллист и префекты, разумеется, все отрицали.
О Каллисте следует сказать несколько слов особо. Он первый из либертинов, ставший тем, кто вошел в римскую историю под славным наименованием «великого вольноотпущенника». Явление это расцветет в годы правления уже преемника Гая Клавдия, когда все дела государства при слабоумном императоре будут вершить его либертины Нарцисс и Паллант. Продвижение на первые роли именно вольноотпущенников имело большой смысл: в отличие от выдвиженцев из римской старой знати либертины не могли претендовать на высшую власть и были, как правило, верны своим благодетелям. Дела же государства знали они хорошо, и Империя благополучно развивалась и крепла независимо от того, какой причудливой особе принадлежит высшая власть. Сама же эта особа, чья голова чрезмерно закружилась от необъятной власти и кажущейся безнаказанности, могла по глупости своей головы этой и лишиться.
Растерянность Гая после разоблачения заговора Басса — Папиния и признания Басса-отца об истинных его руководителях была велика. Не решившись поверить в преступность Каллиста и префектов претория, он даже пошел на уступку ненавистному сенату, заявив, что гневается не на весь сенат, но лишь на некоторых сенаторов. Сенат настолько вдохновился внезапной добротой императора, что немедленно признал его богом{344}.
Любопытно, что именно в последние месяцы жизни Калигула сталкивается с людьми, которым суждено было в дальнейшем стать во главе Римской империи. Он разлучает сосланную Агриппину с ее сыном Луцием, оставляя ребенка на попечение его тетушки Домиции Лепиды. Мальчик Луций станет через четырнадцать лет императором Нероном. В Галлии Калигула ставит во главе верхнегерманских легионов Гальбу… Гальбе суждено стать преемником Нерона. Не упускающий ни одного случая польстить Гаю, пресмыкающийся перед ним Веспасиан станет основателем новой династии Флавиев, пришедшей вместо Юлиев — Клавдиев, чей век завершится с гибелью Нерона, и оба сына его, Тит и Домициан, будут править Римом. Наконец, придурковатый дядюшка Клавдий, которого Гай в Лугдуне, как говорили, приказал бросить в воды Родана (Роны), совсем скоро сменит на Палатине его самого… А в самом начале своего правления, пощадив развратных спинтриев, Гай «спас» для недолгой императорской власти Авла Вителлия… Из всех этих преемников умереть собственной смертью суждено было только Веспасиану и Титу, но и Тит ушел далеко не старым, лишь на сорок втором году жизни.
Ощущение тревоги не заставило Гая вести себя осмотрительнее, не раздражать своей непредсказуемостью римлян. Даже не понимал он, что его безобидные забавы, никому ничем дурным не грозящие, вызывают к нему неприязнь немногим меньшую, нежели его жестокие расправы. Тем более что все убедились: безобидные развлечения Гая легко переходят в кровавые. Но он как бы специально старался как можно чаще изумлять римлян и внешним видом своим, и поступками, и намерениями. Чего стоил только его внешний вид! Гай, забавы ради, иногда появлялся в женском обличье. Римлянин в женской одежде — это нечто немыслимое. Когда-то знаменитый Клодий в женском обличье проник в дом Гая Юлия Цезаря для любовного свидания с его женой, и это был поступок, всеми резко осуждаемый. Да, на сцене актеры играли женские роли в женском, естественно, обличье… но то актеры, к черни римской знатью относимые, а здесь сам император, и не на сцене, а на Палатине! Он и обувался, чтобы всех потешить: то в обычные сандалии, то в актерские котурны, то в солдатские сапоги, а то и в женские туфли. Не забудем и его появления в божественном виде: «Много раз он появлялся с позолоченной бородой, держа в руке молнию, или трезубец, или жезл — знаки богов, — или даже в облачении Венеры»{345}. Последний наряд, очевидно, вызывал наибольшее изумление…
Ко всему этому Калигула, также на глазах у римлян, и «гладиатор, и возница, певец и плясун, он сражался боевым оружием, выступал возницей в повсюду выстроенных цирках, а пением и пляской он так наслаждался, что даже на всенародных зрелищах не мог удержаться, чтобы не подпевать трагическому актеру и не вторить у всех на глазах движениям плясуна, одобряя их и повторяя»{346}.
Последнее выдает в Гае увлеченного до самозабвения зрителя, способного высоко оценить и красивое пение, и отточенные движения умелого танцора. Плясать он был готов всегда и везде. Трое римских сенаторов консульского звания лично убедились в наличии у их повелителя такого необычного пристрастия. Однажды уже за полночь Гай вызвал к себе во дворец на Палатине трех почтенных консуляров. Сам рассадил их на сцене. Трепеща, они ожидали самого худшего… Император удалился, предоставив почтенным сенаторам возможность еще поволноваться перед неизведанным… но вдруг под звуки флейт и трещоток вновь появился перед ними в женском покрывале и в длинной тунике до пят, проплясал танец и, ни слова не говоря, ушел, оставив консуляров в глубоком раздумье относительно смысла происшедшего…
Шутка? Эпатаж? Конечно, и не самый ужасный, иные цари дурачились и похлеще. Вот сирийский царь Антиох IV Эпифан однажды после успешного похода давал пир для своих приближенных. Пирующих развлекали разного рода шутовскими представлениями, декламациями, в каковых и сам царь принял участие. Но вот царь вышел из пиршественной залы… Вскоре появились рабы, несущие что-то завернутое в ткань, и положили сверток на стол перед пирующими придворными. Зазвучала музыка, сверток вдруг ожил и оказался человеком, который поднялся на ноги… Внезапно ткань упала и перед всеми предстал совершенно голый царь. Еще мгновение — и он закружился в танце.
Нельзя не признать, что танец Гая был куда пристойнее и сам он был, по крайней мере, одет, пусть и в женское платье.
Но самое большое изумление, вызвавшее и самое удивительное предположение, связано с особой привязанностью Гая к своему коню. «Своего коня Быстроногого он так оберегал от всякого беспокойства, что всякий раз накануне скачек посылал солдат наводить тишину по соседству; он не только сделал ему конюшню из мрамора и ясли из слоновой кости, не только дал пурпурные покрывала и жемчужные ожерелья, но даже отвел ему дворец с прислугой и утварью, куда от его имени приглашал и охотно принимал гостей. Говорят, он даже собирался сделать его консулом»{347}.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});