месяцы я чувствовала себя так хорошо, как никогда раньше. Твоя квартирка, Тина, для меня стала просто курортом! — Она прямо-таки засветилась. — И там я чувствую себя… ну, как дома, только более спокойно, уравновешенно, что ли. А после того, как побуду там одна пару часов, еще больше радуюсь своей семье.
— Это и по тебе видно! — кивнула Ирина.
Герда благодарно улыбнулась и положила ладонь на ее руку.
— Я хотела тебя о чем-то спросить. — Она выпрямилась за столом и голос ее зазвучал торжественно, когда она продолжила: — Ты не хотела бы стать крестной моего малыша? А если будет девочка, можно я назову ее Ириной?
На мгновение наступила тишина, затем Ирина прижала обе руки ко рту, чтобы удержать радостный смех.
— Боже, и об этом ты даже просишь? Конечно, можешь. Это же такая честь для меня! Буду безумно счастлива стать ее крестной матерью! — Она обняла Герду и… залилась слезами. — Это же первый раз, когда меня о таком попросили, — всхлипнула она.
— А ты? — обратилась Герда к Тине, которая, несмотря на это ликование, все еще продолжала сидеть безучастно.
— Разве ты хоть немножко не счастлива?
— Нет, почему же… Даже очень. — Однако в голосе ее не ощущалось уверенности.
Был прекрасный, солнечный, осенний день. Тина ехала на велосипеде в Английский парк [54].
Там она договорилась встретиться с Тобиасом и уже издалека увидела его на их скамейке. На коленях у него была книга. Время от времени рассеянным взглядом окидывал он пожилую женщину, кормившую рядом в воде уток. Потом снова читал.
Тина спрыгнула с велосипеда и пошла, ведя его рядом. Она все время наблюдала за Тобиасом, и шаг ее становился все медленнее: сердце стучало, подбородок почему-то дрожал, как перед слезами. Это чувство любви, которое обнаружила она вдруг в своем сердце, все время стремилось превратиться в ненависть: ведь Тобиас, в сущности, был самым последним человеком, которого она могла бы представить своим избранником. Уже сама профессия смущала ее — ничего себе парочка: социолог и «психологичка», это же похуже, чем кот и мышь! К тому же он был из тех, у кого ни гроша за душой и вообще ничего, кроме «закидонов» в голове! И в такого она могла втюриться? «Да ты же просто дура, телка, каких не бывает!»
Она остановилась, опустилась на скамью и стала плакать. Плевать, что на нее уже обращают внимание. На все наплевать! И прежде всего — на этого Тобиаса!
Выплакавшись, она села на велосипед и ринулась из парка, как будто за ней гналось стадо разъяренных слонов. «А этого Тобиаса, — поклялась она, — я все же пошлю к чертям!»
Герда сложила руки на животе и закрыла глаза. Ребенок уже часто толчками давал о себе знать. И вот снова! Были моменты, когда она искренне радовалась малышке, а иногда думалось: лучше бы с этим еще подождать, ведь жизнь ее круто изменится, станет как прежде — снова взаперти в своей четырехкомнатной, в цепях нудной семейной повседневной жизни.
При мысли об этом у нее потекли слезы, хотелось в голос завыть, но в соседней комнате были дети, да и Бернд должен был вскоре вернуться. Она проглотила слезы и пошла на кухню накрывать стол. Однако из прихожей вдруг услышала хлопанье входной двери, и перед ней предстал Бернд с… букетом цветов. Он смущенно взглянул на нее, неловко сунул ей в руку цветы, словно подал шляпу, заикнулся, прежде чем сказать:
— Знаешь, сегодня продал две машины. Подумал: может, тебя немного порадуют цветы.
Он снял пальто и повесил в гардероб.
Герда была так ошарашена, что вначале не могла произнести ни слова и лишь молча смотрела, как он проследовал мимо нее на кухню, где тут же уселся за стол, чтобы уткнуться в газету.
Она принесла из гостиной вазу, прошла к Бернду и поставила букет. При этом мучительно размышляла, как на все это ей реагировать. Просто сказать «спасибо»? Или лучше восторженно воскликнуть: «О-о! Как они великолепны! Нет, ты только посмотри!..»
«Да, мы оба не привыкли к таким вещам», — с горечью заключила она. Поставила вазу на стол и просто последовала порыву своих чувств — обняла сзади Бернда, поцеловала в щеку и прошептала:
— До чего же я рада!
— А сегодня разве у тебя не вечер терапии? — спросил он.
Герда слегка замешкалась с ответом, накрывая на стол.
— Да, конечно. Но ты ведь должен был пойти в бильярдную?
Бернд хотел что-то сказать, но, помедлив, лишь кивнул головой. Собственно, он намеревался пригласить жену в кино, но теперь… словно ветер перестал дуть в его паруса. Он поднял газету и привычно спрятался за нее. А Герда, вздохнув, достала из буфета хлеб и положила на стол.
Едва они закончили с едой, как Бернд безмолвно покинул квартиру. Герда, покачав головой, печально посмотрела ему вслед: то цветы подносит, то убегает, как ошпаренный. Не муж, а загадка!
Вскоре в дверь позвонили. Симон подбежал первым, чтобы открыть. Он весело рассмеялся навстречу Ирине, протянул руки и подставил щечки для поцелуев.
— Ты сто мне плинесла, Илина? — с надеждой спросил он.
И не ошибся: Ирина достала из сумки пакетик со сладостями.
— Только раздели на троих, хорошо?
— На тлоих! — провозгласил Симон, затопав в детскую. — Илина плинесла! — Только дверь хлопнула.
— О-о! Какие великолепные цветы! — громко воскликнула Ирина, войдя на кухню, и шепотом спросила; — Неужто от Бернда?
— Конечно, от кого же еще! — констатировала Герда. Ирина широко, с ехидцей улыбнулась:
— Ну, скажем, от твоего воздыхателя, который считает беременных самыми сексуальными женщинами. К тому же ты недавно уже получала от него букет.
— Ха! Хорошенькое дело, если бы я с ними тогда пришла домой. Бернд устроил бы такую бучу — не приведи Бог! Как бы я объяснила, от кого они? — Герда натянула наконец сапоги и надела пальто.
— Сказала бы, что сама, мол, купила.
Герда так и прыснула.
— У нас, или как там — «в нашем кругу», цветы для себя не покупают. Их просто дарят, да и то очень редко, скажем, к дню рождения, к дню матери, ну, если кто лежит в больнице или… — Герда взяла в руку сумку и выразительно взглянула Ирине в глаза — Или когда хоронят кого. Вот что такое «редко».
Ирина с сочувствием повела головой.
— А у меня, видишь, не день рождения, сегодня не день матери, я не лежу в больнице, и меня еще не хоронят… Если бы знать, почему Бернд подарил мне цветы?
— Может, у него нечистая совесть? Или он