защищаться, потому что за каждого застреленного нашего я застрелю сотни твоих. Ведь ты проиграл войну, а кто проигрывает войну, тот уже не является тем, за кого себя выдает, он — низшая раса, убогая раса, потому что войну, как считаешь ты, может выиграть только раса чистая и даровитая, предназначенная к тому провидением, очищенная от евреев, от большевиков и от сентиментальной гуманности! Какая же теперь твоя раса, бессмертный немецкий солдат?».
Сейчас о тебе, Рудольф Буссе, говорят, что ты доблестно сражался. Уже снова кое-где в мире превозносят твои воинские добродетели. Что такое доблестно сражаться, немецкий солдат? Убивать людей, которые никогда ничего плохого тебе не сделали и о которых ты не знал, что они существуют на свете? Что наполняет тебя гордостью, когда ты говоришь «доблестно сражаться»? Представь себе, что кто-нибудь другой также начал бы считать стремление воевать добродетелью и основным доказательством жизнеспособности своего народа; он вторгся бы в Германию и настолько доблестно и мужественно сражался бы там, что не оставил в живых ни одного немца. У каждого ли есть такое же право на это, как у тебя? И побежденная Германия, побежденная теми, кто сражался еще мужественнее, чем ты, ничего не смогла бы сделать! Почему же те, которые сражались более мужественно, так мужественно, что победили тебя, не сделали того же самого, что сделал в их странах ты, немецкий солдат? Чем же ты, собственно говоря, гордился и какую гордость кое-кто хочет снова воспитать в твоем сыне?
А какое теперь твое жизненное пространство, Рудольф Буссе, помещик кубанский, угольный барон донбасский, промышленник уральский? В Словакии, в краю, который ты игнорировал, находится твое двухметровое жизненное пространство. В Гунковцах. Гунковцы… Ты не знал, как это произносится, не предполагал даже, что какие-то Гунковцы существуют на свете. Вот видишь — они существуют. А ты — нет. Твои родные, если их не раз бомбило, вероятно, и не знают, куда ты запропастился.
Знаешь, кому в конечном итоге была выгодна твоя смерть, Рудольф Буссе? Промышленнику, делающему кресты. Это была последняя польза, которую ты кому-то принес. Возможно, он получил за тебя двадцать пфеннигов, а может, и пятьдесят, я не знаю. Наверно, он еще жив и расширил свое предприятие в послевоенные годы до большого акционерного общества. Ведь и сегодня еще есть такие, которые охотно засеяли бы воинскими крестами каждый гектар нашей планеты.
Вот видишь, Рудольф Буссе! И теперь не жди никаких фальшивых фраз, не жди, что я тебе скажу: «Прости нас таких, какие мы есть. Я больше на тебя не гневаюсь». Такими фразами потчевали друг друга люди после первой мировой войны в надежде, что ничего подобного уже не повторится. Но прошло двадцать лет — и ты, немецкий солдат, снова замаршировал. Ты ничем не можешь оправдать ни свою армейскую жизнь, ни свою смерть, ни то, что ты лежишь на моей земле…
Разве я знаю, что ты натворил там, где ступал твой сапог? Ты надеешься, что смерть все сгладит, что перед ней все мы равны, что смерть — это высшая цена, которую человек может заплатить за свою вину? Как ты хочешь равняться с теми, кого ты перебил, чем ты можешь оправдать то, что лежишь так далеко от своего дома? Нам, которые остались живы в странах, в которых тебе нечего было искать, нам ты и тебе подобные испортили самые лучшие годы нашей жизни. Что тебе было надо, немец с удивительным именем, в моей трудовой, миролюбивой стране?
Кто знает, может, ты никого и не убил — ни мужчину, ни ребенка, ни женщину, — хотя едва ли кто может это утверждать во время войны. Возможно, и так… Но что ты тогда, немецкий солдат Буссе? Невинная жертва? Ты думаешь, что лицом к лицу с ужасами, которые принесли немцы миру, еще существует нечто такое, как невинная жертва — немецкий солдат? Убил ты или нет, но ты лежишь в моей земле. И это уже вина, за которую иначе заплатить нельзя. Нет невинной жертвы немецкого солдата, ее не было в этой войне. Ты это знал? Вы это знали? Тем хуже, если не знали.
Не из ненависти я говорю тебе, немецкий солдат со странным именем, что я рад, что ты мертв и лежишь здесь. Если бы жил ты, не жил бы я, а в этом — существенное различие, потому что не я пришел разбойничать к тебе на родину, а ты ко мне.
Столько стран ты прошел, немецкий солдат, и именно здесь должно было случиться то, что случилось. Стоило ли маршировать, глотать пыль европейских дорог, нападать, убивать, стрелять, в ужасе прятаться, мерзнуть, шлепать по грязи — стоило ли делать все это за кубометр словацкой земли с деревянным крестом?
Я обвел взором это странное кладбище. Кресты стояли там ровными рядами, и только некоторые уже покосились. И снова и снова мне хотелось крикнуть: «Что вам здесь было нужно, немецкие солдаты?»
Перевод Т. Мироновой.
Ярослава Блажкова
РАССКАЗ, ПОЛНЫЙ СНЕГА
Я ждала этого дня, как безумная. Мне было двадцать два года, и все эти двадцать два года я мечтала о той минуте, когда наконец сумею вырваться из дому и уехать от родителей.
Стояло зимнее утро. Я уложила, с трудом сдерживая волнение, свои пожитки, книги, платье и отправилась в путь-дорогу по примеру сказочных героев. На дворе шел снег. Я смотрела, как ветер подхватывает и кружит в воздухе белые хлопья, и мне почудилось, будто снег падает совсем наоборот — с земли на небо. Приятно видеть мир, его серьезную, подчиненную физическим законам сущность вот так — вверх тормашками. И чувствовать в себе стремительное движение, когда сердце готово вырваться из груди, а рассудок молчит.
После долгих поисков мне удалось наконец поймать грузовое такси, но мои вещи сбросили ровно за километр от нового жилища. На дороге была гололедица, а таксисты оказались сущими разбойниками. Моим страданиям положила конец ватага юных сорванцов. Они вытащили меня из снега и спустили с горы все мое движимое имущество на санках, потом протащили его мимо колодца и устремились вверх по узенькой тропинке между покосившимися заборами, преображенными снегом в мечту невесты кондитера.
Дорога упиралась в калитку с угрожающей надписью:
«Осторожно!!! Злая сабака!!!»
Свирепые восклицательные знаки несколько смягчались наивным добродушным «а». Калитка была дряхлая, и у меня имелся от нее маленький ключ. Только у меня. Я крепко зажала его в руке, стараясь продлить наслаждение.
А