Увидев дилижанс, Гоголь сразу же встал из-за стола, начал собираться и наскоро простился с провожающими. Горькое чувство овладело всеми, когда захлопнулись дверцы кареты. Гоголь скрылся в ней, и дилижанс быстро покатился по Петербургскому шоссе.
В Петербурге Гоголь пробыл около недели. Он почти нигде не показывался, проводя все эти дни с Прокоповичем в работе над подготовкой издания своих произведений. Однако и это дело не было закончено. Он оставил Прокоповичу ворох рукописей и поспешно уехал за границу, в курортный городок Гастейн, близ Зальцбурга, лечиться на тамошних водах. Его отъезд походил на бегство.
Уезжая из столицы 4 июня 1842 года, Гоголь обратился с письмом к С. Т. Аксакову, которое являлось своего рода завещанием: «Пишу вам несколько строк перед выездом. Хлопот было у меня довольно. Никак нельзя было на здешнем бестолковье сделать всего вдруг. Кое-что я оканчивать оставил Прокоповичу. Он уже занялся печатаньем. Дело, кажется, пойдет живо. Типографии здешние набирают в день до шести листов. Все четыре тома к октябрю выйдут непременно». После этого делового вступления Гоголь писал: «Крепки и сильны будьте душой! ибо крепость и сила почиет в душе пишущего сии строки, а между любящими душами все передается и сообщается от одной к другому, и потому сила отделится от меня несомненно в вашу душу. Верующие во светлое увидят светлое, темное существует только для неверующих». Сразу же после этих торжественных, поучающих строк следовали прощальные приветы и рукопожатия.
Уезжая из Москвы, он вновь начинает думать о поездке в Иерусалим, которая, как ему казалось, может просветить его и наставить на путь истины. В день своего рождения 9 мая 1842 года он пишет своему любимому старому другу Саше Данилевскому: «Это будет мое последнее и, может быть, самое продолжительное мое удаление из отечества: возврат мой возможен только через Иерусалим». Теперь и самая поэма кажется ему лишь первой ступенью к тому зданию, которое он воздвигнет, показав людям путь ко спасению. «Через неделю после этого письма, — продолжает он, — ты получишь отпечатанные «Мертвые души», преддверие немного бледное той великой поэмы, которая строится во мне и разрешит, наконец, загадку моего существования».
Подводя итоги прошлому, он решает разойтись и с Белинским, прося Прокоповича поблагодарить того за письмо и обещая «потрактовать» и поговорить с ним лично при проезде через Петербург. Итак, вместо удовлетворения, радости от сознания своей победы Гоголь расстается с отчизной полный тревоги, тоски, смятения.
* * *
Выход «Мертвых душ» потряс всю Россию.
«Вскоре после отъезда Гоголя, — писал С. Т. Аксаков, — «Мертвые души» быстро разлетелись по Москве и потом по всей России. Книга была раскуплена нарасхват. Впечатления были различны, но равно сильны. Публику можно было разделить на три части. Первая, в которой заключалась вся образованная молодежь и все люди, способные понять высокое достоинство Гоголя, приняла его с восторгом. Вторая часть состояла, так сказать, из людей озадаченных, которые, привыкнув тешиться сочинениями Гоголя, не могли вдруг понять глубокого и серьезного значения его поэмы… Третья часть читателей обозлилась на Гоголя: она узнала себя в разных лицах поэмы и с остервенением вступилась за оскорбление целой России».
Появление книги Гоголя отметил в своем дневнике Герцен, томившийся в новгородской ссылке. Он служил там в учреждении, подобном губернскому суду, описанному Гоголем, и повседневно встречался с гоголевскими типами. «Он (Сатин) привез «Мертвые души» Гоголя, — записал 11 июня 1842 года Герцен, — удивительная книга, горький упрек современной Руси, но не безнадежный. Там, где взгляд может проникнуть сквозь туман нечистых навозных испарений, там он видит удалую, полную силы национальность. Портреты его удивительно хороши, жизнь сохранена во всей полноте… Грустно в мире Чичикова…»
Для Герцена «Мертвые души» явились откровением. Они не только подтвердили и расширили его наблюдения над современной жизнью, но и способствовали рождению замечательного романа «Кто виноват?».
Константин Аксаков восторженно прославлял «Мертвые души» как эпос современной России, как «Илиаду» нашего времени. Но, правильно почувствовав в поэме ее эпическое начало, К. Аксаков совершенно не отметил и не оценил сатирический характер поэмы, ее обличительное значение.
Глубокую, проникновенную характеристику гениального произведения Гоголя дал Белинский, который в статье о «Мертвых душах» писал, что среди «…торжества мелочности, посредственности, ничтожества, бездарности, среди этих пустоцветов и дождевых пузырей литературных, среди этих ребяческих затей, детских мыслей, ложных чувств, фарисейского патриотизма, приторной народности — вдруг, словно освежительный блеск молнии среди томительной и тлетворной духоты и засухи, является творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовию к плодовитому зерну русской жизни; творение необъятно художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта, — и в то же время глубокое по мысли, социальное, общественное, историческое…».
Все эти похвалы, отклики, негодование, восторги раздавались уже после отъезда Гоголя из России. И хотя он внимательно и даже болезненно обостренно прислушивался ко всем суждениям, но путь, избранный им, вел его в иную сторону.
Глава девятая
КРИЗИС
Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа.
Н. Гоголь, «Мертвые души»
ГАСТЕЙН
Давно знакомая пыльная дорога, верстовые столбы, которые каждый раз отсчитывают все больше и больше верст от родины, встречные коляски, дилижансы, телеги. По сторонам приветливо раскинулись чистенькие и аккуратные немецкие городки и поселки с островерхими черепичными крышами, алеющими сквозь ветви деревьев и кусты сирени. Неутомимо катятся высокие с тонкими спицами колеса дилижанса.
По дороге в него садятся все новые пассажиры, вполголоса разговаривают между собой о своих делах. Короткие ночлеги на станциях. Отдых и сон в чистеньких комнатках, в которых наряду с правилами для путешественников висят в застекленных рамках трогательные картинки с нравоучительными сентенциями, выписанными узорчатой готической вязью.
В углу дилижанса сидит, укутавшись поплотнее в широкий плащ, человек небольшого роста, с длинным, остро выдающимся носом и ястребиными глазами, прикрытыми желтоватыми веками. Кажется, что он дремлет. Иногда он приподымается и исподволь, зорко взглядывает на соседей, на дорожный пейзаж и снова погружается в дремоту. Или достает из кармана небольшую книжечку и внимательно читает ее, прерывая чтение лишь при резких толчках или недостатке света.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});