В народе увидел писатель ту могучую силу, которая чужда корыстолюбию, алчности, лицемерию господствующих классов. Потому-то с таким восхищением писал он о беглом крестьянине Абакуме Фырове, который стал бурлаком, возлюбил вольную жизнь! Патриотическое чувство писателя с особенной силой сказалось в его гимне родине, завершающем первую часть поэмы. Когда он создавал эти величественные, взволнованные строки, перед ним расстилались могучие просторы родной земли, звучали богатырские песни народа, летела в бесконечную даль дорога. Вместо брички Чичикова с пьяным Селифаном и Петрушкой в его вдохновенном воображении вихрем мчалась необгонимая тройка-Россия, в которой писатель видел будущее своей отчизны.
Когда он писал эти вдохновенные слова о родине, то всем своим сердцем, всем своим существом чувствовал, что придет время, когда рассеется ночная мгла, опустившаяся на Россию, разбегутся, исчезнут люди-призраки, «мертвые души» помещичьей Руси и воспрянет народ-богатырь, готовый на любой подвиг, на любое чудо. Слова надежды и жизни замыкались в дивные ритмы, звучали чудным звоном: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади… Русь, куда же несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».
Гоголь не смог дать ответ на поставленный им самим вопрос. На протяжении всей остальной жизни он тщетно искал этот ответ, ошибаясь и мучительно блуждая по окольным путям. Но перед ним неизменно стоял образ летящей вперед птицы-тройки, радостный и пленительный символ родины и народа.
ОТЪЕЗД
Его поэма, наконец, выходит из печати, а он уже чувствует неудовлетворенность ею. Гоголю казалось, когда он ехал на родину, что в России он найдет ту атмосферу покоя и примирения, которой ему так не хватало на Западе. На самом же деле он застал все более обострявшуюся борьбу, все более резкие расхождения во взглядах. Правда, Аксаковы, Киреевские, Хомяков, с которыми он встречался в Москве, подобно Погодину и Шевыреву, стояли на точке зрения особого, патриархально-миролюбивого пути развития России. Они осуждали революционную борьбу на Западе и вовсе не хотели перенесения этой борьбы в Россию. Отстаивая старину и враждебно относясь ко всему новому, они тянули Гоголя назад, к православно-религиозным, идеалистическим представлениям о русском народе и его будущем. В то же время смелые, решительные высказывания Белинского, призывавшего к борьбе с самодержавием и крепостничеством, его беспощадная полемика со славянофилами пугали Гоголя, заставляли его еще ближе и теснее сойтись со славянофилами.
Все это сказалось и на усилении его религиозных настроений. С детских лет воспитанный в беспрекословном уважении к религии, Гоголь стал видеть в ней выход из бушующих социальных противоречий и конфликтов. Перенесенное им в Вене тяжелое, казавшееся смертельным заболевание придало этому религиозному чувству повышенную обостренность.
Завершение работы над первым томом своей поэмы Гоголь рассматривает теперь не как конец своего творческого подвига, а как начало нового, подвижнического труда, который покажет людям, как надо жить, перевоспитает их в духе христианской морали.
Пока печатались «Мертвые души», Гоголь жил у Погодина на Девичьем поле. Он часто посещал Аксаковых, встречался со Щепкиным, присутствовал на вечерах у Елагиных, на которых без конца спорили, шумели славянофилы и западники,
Пришло письмо от Языкова. Больной поэт приветствовал возвращение Гоголя на родину и писал ему в стихах:
Благословляю твой возвратИз этой нехристи немецкой,На Русь, к святыне москворецкой!Ты, слава богу, счастлив, брат:Ты дома, ты уже устроилСебе привольное житье;Уединение своеТы оградил и успокоилОт многочисленных суетИ вредоносных наважденийМирских, от праздности и лени,От празднословящих беседВысокой, верною оградойЛюбви к труду и тишине;И своенравно и вполнеСвоей работой и прохладойТы управляешь, и цвететТвое житье легко и пышно,Как милый цвет в тени затишной,У родника стеклянных вод!
К сожалению, Гоголь далеко не находился в «тени затишной» и «житье» его отнюдь не было «легко и пышно», как полагал поэт, приветствуя его из далекого Ганнау,
Печатание поэмы требовало много труда и напряжения всех сил. Кроме того, в Петербурге Гоголь условился с Прокоповичем об издании своих сочинений, и теперь ему приходилось многое править и переделывать в старых произведениях. Но самым тягостным было то, что Погодин, узнав о предполагаемом издании, вознегодовал. Осуществление его в Петербурге воспринято было им как измена Гоголя, как покушение на его, Погодина, интересы.
Они теперь не разговаривали, а обменивались записками, вызванными житейской необходимостью. Сухие деловые вопросы и ответы в то же время были проникнуты обидой и враждебностью. Даже счет торговца бумагой вызывал напряженный письменный диалог. На безграмотной записке торговца: «Прашу написать записку каму бумага от Усачева и прашу доставить щет. А то продасца», Погодин надписывал карандашом: «Был ты у Усачева? Вот записка, коей я не понимаю».
Гоголь на той же записке отвечал:
«Я буду у него сегодня и постараюсь кончить дело».
В свою очередь, Погодин обидчиво жаловался:
«Вот то-то же. Ты ставишь меня перед купцом целый месяц или два в самое гадкое положение, человеком несостоятельным. А мне случалось позабыть однажды о напечатании твоей статьи, то ты так рассердился, как будто лишили тебя полжизни, по крайней мере, в твоем голосе я услышал и в твоих глазах это увидел. Гордость сидит в тебе бесконечная».
Гоголь с отчаянием молил:
«Бог с тобой и с твоей гордостью. Не беспокой меня в течение двух недель по крайней мере. Дай отдохновение душе моей».
Но Погодин не унимался. Его кулаческая натура не могла примириться с расходами и убытками, в которые его ввел Гоголь. Он продолжал настаивать на том, чтобы Гоголь дал для напечатания в «Москвитянине» хотя бы одну из глав «Мертвых душ» до их выхода. Это вызвало взрыв негодования Гоголя, набросившегося на Погодина с упреками:
— Ты бессовестен, неумолим, жесток, неблагоразумен, — взволнованно протестовал Гоголь. — Если тебе ничто и мои слезы, и мое душевное терзанье, и мои убежденья, которых ты и не можешь и не в силах понять, то исполни, по крайней мере, ради самого Христа, мою просьбу. Имей веру, которой ты не в силах и не можешь иметь ко мне, имей ее хоть на пять-шесть месяцев. Боже! Я думал уже, что я буду спокоен хоть до моего выезда. Но у тебя все порыв! Ты великодушен на первую минуту и через три минуты потом готов повторить прежнюю песню. Если б у меня было какое-нибудь имущество, я бы сей час отдал бы все имущество с тем только, чтобы не помещать до времени моих произведений.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});