советской гордости меня настигла такая же депрессия, как была когда-то у моей любимой. Взял на работе отпуск и выходил на улицу только в портовый магазин за бухлом. Сон мешался с явью, мне чудился голос Тимоши, Катин звонкий смех, чьи-то крики, плач, а потом в этом бреду вдруг послышалось, что в квартиру кто-то звонит. Я хотел спать, но тонкий противный голос дверного звонка жужжал над ухом как комар.
Был шестой час вечера. Я с трудом встал и приоткрыл дверь. На грязной лестничной клетке стояла маленькая кареглазая женщина, чье лицо показалось мне знакомым, но я не смог ее сразу вспомнить. Женщина молча на меня посмотрела, а потом развернулась и легко сбежала по лестнице.
Злые чехи
Судьбу судетских немцев решили в августе сорок пятого в Потсдаме. Это была насмешка истории – Мюнхен наоборот. Властители мира в очередной раз перекроили карту Европы, среди прочего согласившись с требованием Бенеша выселить всех немцев из Судет, а их там было около трех миллионов, да плюс еще немецкие беженцы из Польши и Закарпатья.
Немцев и выселили, но как?
Странное дело, я дожил до сорока девяти лет, окончил университет, работал редактором в приличном издательстве, покупал каждый месяц журнал «Дилетант» и считал себя образованным человеком, но я ничего не знал про эту историю, и она меня поразила. Судетские немцы боялись Красную армию, страшились большевиков, а оказались не в вымышленном русском, но в действительном чешском аду. Он начался еще до Потсдама, коснулся без исключения всех и показался странной, жутковатой, намеренно срежиссированной пародией на нацистский режим и на холокост. То, что увидел мой бедный судья, было только началом.
Изгнание немцев было поставлено на поток с немецкой же тщательностью и пунктуальностью. Жителей Судет одним движением руки лишили гражданства и личных прав, а страну поделили на тринадцать округов, и во главе каждого стоял ответственный за odsun – так называлось это действо на чешском языке. Молодые чешские парни, напавшие на судью, не были хулиганами. Они делали все по закону и следили за тем, чтобы этот закон соблюдался. Судетские фольксдойче должны были всегда и везде носить белые нарукавные повязки с буквой N, то есть немец, и не важно, симпатизировал человек Гитлеру или нет. Они не имели права ездить на общественном транспорте, посещать кафе и кино и даже ходить по тротуарам. Велосипеды им тоже не разрешалось иметь, за исключением случаев, когда они принадлежали фирме, где ты работаешь, но для этого требовалась соответствующая справка. Если в доме у немцев находили радиоприемник или пишущую машинку, следовали немедленные кары. Врачам запрещалось принимать немецких пациентов. После семи часов вечера немцы не имели права выходить на улицу, им нельзя было присутствовать на похоронах, ни под каким видом без позволения покидать свой родной город или деревню, а добиться разрешения было практически невозможно. В тех немногих публичных местах, куда вход им не был запрещен, немцы не имели права говорить на родном языке, а совершать покупки в магазинах могли только за час до закрытия. Немецкие школы, газеты, радио, книги – все было запрещено. Зато тех, кто носил букву N, можно было без всякого основания остановить на улице, обыскать, оскорбить, избить или отправить на тяжелые работы. И это только то, что было официально прописано в законе. А неофициально…
«Не переставайте ненавидеть немцев. Относитесь к ним как победители. Будьте безжалостны. Помните, что немецкие женщины и подростки тоже несут ответственность за преступления своего народа. Изгоняйте немцев из их домов, фабрик и крестьянских дворов и отнимайте у них всё, кроме носовых платков, чтобы им было чем вытирать слезы».
Так внушал своему народу возвратившийся из Лондона Эдвард Бенеш, и новые хозяева Судет последовали его наставлению буквально. Они врывались в немецкие дома и забирали все, что им нравилось. А им нравилось многое, потому что немцы жили не бедно. Негодное победители сбрасывали на пол, и хозяева, увязав в узлы остатки имущества, убирались вон из домов, которые им больше не принадлежали. Двери запирали и опечатывали полоской проштемпелеванной бумаги, которая имела силу железной цепи. Оставшиеся без ничего, изгнанники вынуждены были искать приют у соседей, родственников или знакомых, – временный приют, до тех пор пока и туда не являлись экспроприаторы, после чего укрытия должны были искать уже две семьи. Перед депортацией немцев сажали в бывшие немецкие концлагеря, а комендантами назначали чешских комиссаров или просто уголовников.
Появилось огромное количество чехов, которые всю войну просидели тише воды ниже травы, а теперь нацепили повязки «революционной гвардии» и вершили над немцами правосудие, как его понимали. Они были жестоки и изобретательны, и то были не тайные, не секретные, а явные расправы на глазах у всех. Это было какое-то лихорадочное представление, театральная месть за века своей подчиненной истории, за поражение на Белой горе, за Карлсбадскую программу, за Мюнхен, за оккупацию и протекторат, за национальное унижение, за немецкие расправы, за спасенную Прагу и сожженные чешские деревни. За позор на Вацлавской площади, когда они клялись в верности фюреру, – и те самые люди, которые орали три года назад «хайль, Гитлер!», измывались теперь над его несчастными бывшими подданными. Попадало даже немецким антифашистам и коммунистам, даже чудом уцелевшим немецким евреям, которые напрасно пытались доказать, что не имеют никакого отношения к фашизму, – их тоже мучили до полусмерти в лагерях, а потом вышвыривали в Германию, и советские солдаты и офицеры поражались жестокости тех, кто это делал.
Тем, кому удалось живыми добраться до границы, не разрешали увозить с собой ничего, у них отнимали деньги, драгоценности, часы, чековые книжки и предупреждали: если найдем у вас что-то спрятанное дома или при себе, расстреляем на месте. У одной старой и, судя по всему, небедной женщины забрали все ее бриллианты, а потом заставили снять обручальное кольцо.
– Сжальтесь надо мной, господин майор, – попросила она. – Позвольте мне оставить это кольцо. Оно не представляет для вас никакой ценности, а мне его надел на руку пятьдесят лет назад перед алтарем мой покойный муж. Я хочу быть похороненной с этим кольцом.
– Слушай, старая ведьма, – ответил тот. – Теперь то же самое скажи на чешском. Мы живем в свободной Чехословацкой республике и говорим только на государственном языке.
Я сижу в бывшем немецком кабаке, где пьет пиво счастливый чешский народ и вместе с ним беззаботный приезжий люд со всей Европы, и читаю про Брюннский марш смерти, когда тысячи немецких женщин, стариков, детей в одночасье выселили из города Брюнна, нынешнего Брно,