Все было по-настоящему: божественный огонь взметнулся и заключил девушку в кольцо нестерпимого жара и боли, она задохнулась от смрада собственной обугливающейся плоти и, раскрыв рот в беззвучном вопле, увидела, как пузырится и чернеет ее сгорающая кожа. Кричать было нечем – яростный голодный огонь выпил остатки дыхания Грэйн. Закрыть глаза она не могла, ведь веки ее уже сгорели и отлетели прочь лоскутками пепла. Священное пламя зарычало, подобно раздраженному зверю, словно досадуя на то, что ролфи все еще не попыталась выскочить прочь, не забилась в животном ужасе, обезумев от боли, и не заметалась с криками, ища выход и спасение. А она просто не могла. У Грэйн ведь не было больше ни ног, чтобы бежать, ни легких и глотки, чтобы исторгнуть вопль, ни тела, которое жаждало бы спасения. Обнаженная душа стряхнула пепел сгоревшей плоти и затрепетала под огненным взором богини. Локка прищурилась, вглядываясь в будущую приемную дочь – когда твои собственные дети предают и отворачиваются от матери, поневоле станешь разборчивой… И вытолкнула Грэйн из костра, открыв для нее проход в пламени и рванув на прощание плечо раскаленными когтями. Ролфи захрипела, хватая обожженной глоткой ледяной воздух, упала на колени и вцепилась в протянутую кем-то руку. Ее вздернули вверх, и некто, невидимый в темноте, прижал к отмеченной богиней руке влажную тряпицу – и держал Грэйн голову, и гладил ее по спине, пока она давилась всхлипами, уткнувшись в подставленное плечо.
– Открой глаза, посвященная.
Девушка мотнула головой и зажмурилась еще крепче.
– Открой глаза!
Тот, кто помогал, вдруг резко встряхнул ее, отрывая от себя. Грэйн судорожно вдохнула – и…
И проснулась.
Бесконечное мгновение она не могла вспомнить, кто она и где. Недоуменно уставившись на собственные руки, ролфи искала то же, что и тогда, в святилище, – ожоги, обугленную плоть, черные скрюченные кости вместо пальцев. Ожогов не было, как и тогда. Словно бы Грэйн и впрямь только что вышла из священных объятий Локки, и дыхание богини все еще опаляло ее, не причиняя вреда. Ожогов не было, но…
Грэйн вскинулась, обшарила взглядом закуток.
Шуриа не было тоже.
– Тварь! – прорычала ролфи, вскакивая. – Заворожила, гадина! Ну, теперь я тебя точно притоплю.
Погасить фонарь, подхватить свои вещи, забросить мешок на спину и обнажить скейн. И туда, на еле слышное шуршание в темноте, по следу, который еще не успел остыть.
Из горла эрны Кэдвен рвалось рычание, а ноги сами несли ее на сладкий запах добычи. Вот! Вот она, настоящая ролфийская охота! Подстерегать, выжидать, нападать из засады – это все не то. Истинная суть детей Морайг просыпается именно во время такого гона – бесшумный легкий бег по следу, который сам ведет тебя к цели, а потом – настичь, схватить и впиться клыками в трепещущую живую плоть, чтоб пульс чужой жизни оглушил тебя, взлетел к богам в прощальном зове – и затих, остывая черной змеиной кровью на клинке… Одни лишь боги – да, может, еще Священный Князь – ведают, что остановило руку Грэйн, когда ее скейн уже попробовал кровь проклятой шуриа. Но воля Вилдайра – она превыше даже древнего охотничьего зова. Плетью стеганув по озверевшей в кровавом бешенстве ролфи, приказ Князя остудил Грэйн мгновенно, словно бы Вилдайр Эмрис собственной рукой схватил свою Гончую за ошейник и отдернул назад. «Живьем!» Эрна Кэдвен вздрогнула, отчетливо различив голос господина сквозь оглушительное пение собственной крови в ушах. Живьем. Привезти. Ему. Хозяину.
Да!
Джона тихонечко подкралась к самому трапу, сама дивясь собственной сноровке и почти диллайнской бесшумности шагов.
«Даже у Аластара так бы не вышло», – самодовольно размышляла она, когда кто-то пребольно схватил шуриа сзади за косу.
– Попалась, гадина, – прорычала эрна Кэдвен, прижимая лезвие своего здоровенного ножа к шее. По коже сразу же потекла кровь из неглубокого пореза.
Глаза бешеной ролфи по-волчьи жутко светились зеленым в темноте, и ничего доброго беглянке-неудачнице они не сулили. То есть абсолютно ничего хорошего.
Намотав шурианскую косу себе на руку, Грэйн сорвала с головы платок и ловко затолкала его в уже раскрывшийся в крике рот жертвы. Шуриа замычала через кляп, задергалась, пытаясь вырваться из хватки ролфи. Кулаки у змеи были маленькие и острые, да и царапалась она изрядно, но Грэйн это только раззадорило. Оскалившись, ролфи по-простому разок ударила жертву под дых – в точности, как ее учили. Наука пошла впрок. Одного настоящего, без шуток, удара ролфийки хватило, чтоб беглянка согнулась, задыхаясь и скуля. Пока та не очухалась, Грэйн быстро сдернула с себя ремень и наскоро скрутила жертве руки, безжалостно заломив их в болевом захвате. Подхватила обессиленную болью добычу на плечо и буквально взлетела вверх по трапу, головой выбив люк. Прятаться не имело смысла, важна была лишь скорость. Там, внизу – река. Хорошо!
Словно услышав мысли Грэйн – или угадав ее намерения, шуриа вдруг принялась извиваться и дрыгать ногами, но против бешеной ролфи эти усилия были обречены. Эрна Кэдвен даже не заметила отчаянных попыток Джоэйн вырваться. Подскочив к борту, она с размаху швырнула добычу в ледяные волны Лаирдэйн и, вытянув руки, прыгнула следом.
Грэйн и Джона
Холодная вода обожгла кожу почти так же, как кипяток. Лиридона стиснула в ледяном кулаке сердце Джоны, мокрая юбка мгновенно стреножила почище самых крепких пут, и только резкая боль от натянутых, как струна, волос, свидетельствовала, что дух шуриа цепляется за тело, а не выскользнул в объятия реки. А ведь самое время вспомнить про незавидную участь ее обитателей, тех, которые о хвостах и чешуях.
Рыба, собственно, тоже жива до тех пор, пока находится в воде и пока рыбак не рванет изо рта крючок. Хорошо, если тот зацепился за губу, а если зазубренное острие ушло в желудок или застряло в жабрах? Тело умоляет об одном-единственном глотке воздуха, оно судорожно дергается, а жгучая боль уже рвет грудную клетку в клочья. Еще мгновение, и твои легкие будут вспороты огромным крючком.
Нет!.. Только не так!.. Не так! Я не хочу!.. Так больно!.. Идгард!.. Рамман!..
Такая медленная паршивая смерть, что ты успеваешь осознать и прочувствовать весь бесконечный миг собственной гибели. Ролфи прекрасно знали, на что обрекали жертву, когда топили шуриа в реке или море.
Женщине свойственно терпеть боль, в конце концов, родить ребенка, не испытав родовых мук, еще никому не удавалось, но… Она ведь больше никогда не увидит сыновей… Разве что подкрадется к порогу дома бестелесным призраком и прогонит дурные сны, тихо порадуется их удачам и разделит печали. Единственное утешение любой матери-шуриа – стать духом-хранителем своих детей и детей их детей. Ведь даже Элишва, уж на что никчемная родительница была, но и она… иногда она приходила… не хотела показываться, но приходила же… иногда… Мальчики мои!..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});