Читать интересную книгу В поисках истины - Н. Северин

Томительность ожидания, возрастая с ужасающей быстротой, превратилась наконец в такую нравственную пытку, перед которой все измышления инквизиции казались пустяками.

А между тем окружавшие его люди, от которых он был так же далек душой, как и они от него, продолжали дело, ради которого сюда пришли.

Кто-то заметил, что пора бы обрядить покойника и послать за попом. Сколько уж часов прошло с тех пор, как душа его отлетела, а над телом не произведено никаких христианских обрядов.

— Надо сначала протокол составить, — заметил исправник и кивнул писарю. Тот подошел к столу, заставленному туалетными принадлежностями, отодвинул банки и флаконы, положил на очищенное место чистую бумагу, поставил чернильницу, поданную ему одним из лакеев, уселся, вынул из-за уха перо и приготовился писать, что прикажут.

— Сейчас приступим, — сказал Корнилович, не спуская внимательного взгляда с покойника. — Но прежде мне бы хотелось задать несколько вопросов камердинеру.

Павел Григорьев, худощавый благообразный старик, с трясущейся от волнения и горя нижнею челюстью, в белоснежном жабо и напудренном парике, отделился от толпы в дверях.

— Разве князь имел привычку один раздеваться на ночь, что вы легли спать, не дождавшись его зова? — начал официальным тоном свой допрос стряпчий.

— Они изволили мне сказать, чтоб я их не дожидался, что они позовут Петрушку, когда надо будет, — отвечал камердинер.

— Петрушка тут?

— Тут-с, — отвечал дрожащим голосом молодой малый в ливрейном фраке.

— Тебя князь не звал?

— Никак нет-с. Мне Павел Григорич ничего не сказали, я думал — они князя раздели.

Обстоятельство разъяснялось очень просто. Но стряпчий этим не удовольствовался.

— У князя была привычка сидеть на этом кресле перед сном или он это сделал сегодня в первый раз? — спросил он.

Оба, и старший камердинер, и младший, объявили, что это было любимое место князя, в кресле, перед окном. А окно он не приказал запирать, жалуясь на духоту.

— Прилив крови, причинивший смерть, дал себя, вероятно, чувствовать раньше, когда князь был еще на ногах, и потому он искал прохлады, — вставил доктор.

Предложив еще несколько вопросов, Корнилович приступил к составлению протокола. Но, диктуя писарю отрывистыми, короткими фразами, мозг его не переставал работать, а глаза впиваться в мертвеца, точно ожидая от него разъяснения мучившей его загадки. Не давала ему также покоя мысль о Курлятьеве. Все в молодом человеке казалось ему подозрительным, и неподвижность его, и сосредоточенная молчаливость. «Что он этим хочет доказать? Почему не держит себя, как все? — мелькал в уме вопрос, точно навеваемый посторонней силой. — Можно подумать, что от отчаяния он ума лишился, точно князь ему был отцом родным… Да и смерть отца не поразила бы его так, как это… Не все ли ему равно, жив или мертв муж его бывшей любовницы?»…

И вдруг, переводя взгляд с Курлятьева на мертвое тело, он заметил то, чего не было до тех пор: красное пятно на шее, под нижним напудренным локоном. Пятна этого не было за секунду перед тем, оно только что выступило и расплывалось все шире и шире, с поразительной быстротой.

— Князь убит, — объявил во всеуслышание стряпчий. — Требую безотлагательного вскрытия.

Заявление это заставило всех присутствующих с криком ужаса рвануться к трупу, — всех, за исключением Курлятьева, который, ни на кого не глядя, медленными шагами вышел из комнаты.

Никто на это не обратил внимания, кроме Корниловича.

Вскрытие обнаружило огнестрельную рану в затылке. Князь был застрелен в упор, вероятно, из окна. Пулю нашли в мозгу. Убийца целил метко, смерть произошла мгновенно. Обшарили весь дом, и, однако, такого пистолета, к которому подходила бы найденная пуля, не нашлось.

Но зато в саду, под самым окном, где скончался князь, наткнулись в кустах на пистолет, на который стряпчий накинулся с жадностью, как коршун на добычу, а при обыске комнат, где гости провели ночь, ему удалось сделать другую находку первостатейной важности: он напал у Курлятьева на запечатанное письмо, спрятанное в дорожном несессере, и, незаметно от всех, сунув его в карман, заперся в своей горенке, чтоб ознакомиться с его содержанием.

Минут через десять, стряпчий снова появился в кабинете, где уездные власти терялись в догадках относительно неожиданного открытия, и твердым, громким голосом объявил, что имеет основание подозревать в убийстве князя Дульского господина Курлятьева и уже сделал распоряжение арестовать его.

IX

Губернатор так растерялся при известии о случившемся в имении князя Дульского, что первой его мыслью было: не засадить ли ретивого стряпчего в отделение умалишенных при городской больнице за неуместную распорядительность?

— Обвинить такую личность, как Курлятьев, в убийстве и обойтись с ним, как с последним мужиком, попавшим под подозрение! Хороши также и представители уездной власти, исправник, господин городничий! — горячился начальник края, в волнении прохаживаясь по кабинету. — У них на глазах производится такое гнусное самоуправство, какой-то чиновничишка, мальчишка, позволяет себе по первому подозрению схватить дворянина, бесчестить его, не выслушав его оправданий, а они молчат, глазами хлопают! Это черт знает, что такое! Все эти господа поплатятся за свою трусость и ненаходчивость. Я им покажу! Узнают они меня!.. Вы, разумеется, приказали освободить господина Курлятьева? — спросил он отрывисто, останавливаясь перед прокурором, старичком с добродушной физиономией, который как сел на указанное ему кресло, так и не трогался с места, терпеливо выслушивая бурный поток негодования, которым встретили сообщенную им новость.

— Нет, ваше превосходительство, обвиняемый все еще в остроге, — спокойно отвечал он на заданный ему вопрос.

Не будь его собеседник так возбужден, спокойствие это навело бы его на подозрение: только человек, твердо проникнутый убеждением, что ему стоит сказать одно слово, чтоб оправдаться, может так благодушно выслушивать сыплющиеся на него упреки.

— В остроге? С арестантами? — вскричал губернатор.

— Где же быть убийце, как не в остроге, ваше превосходительство? Но с арестантами посадить его было бы опасно. Он заключен в секретную.

— Неужели и вы тоже думаете, что Курлятьев убил князя?

— Если вы хотите знать мое внутреннее убеждение, ваше превосходительство…

— Разумеется.

— В таком случае я вам скажу, что князя убил Курлятьев, больше некому, да и сам он сознался.

— Как это сознался?

— Да очень просто. На обвинение он ни единым словом не протестовал и отнесся к аресту спокойно.

Губернатор ничего не ответил и молча начал ходить взад и вперед по комнате, ероша волосы. Курлятьева привезли в город к полудню, но доклад стряпчего своему непосредственному начальству длился добрых два часа, и, когда Василий Дмитриевич явился к губернатору, его превосходительство готовился к послеобеденному отдыху. Но прокурор так настаивал на необходимости немедленного свидания по делу службы, что его ввели в просторный кабинет с окнами в густой сад, а минут через пять явился и хозяин губернии в халате, без парика и с кислой физиономией человека, которого заставляют нарушить одну из самых сладких привычек… и, чтоб выслушать что-нибудь неприятное, без сомнения.

Но действительность превзошла всякие ожидания; страшная весть, привезенная прокурором, так поразила его превосходительство, что долго он не мог прийти в себя от ужаса и изумления.

Да и было чему ужасаться. Не дальше как дня три тому назад у него обедал этот самый блестящий столичный слеток, занимал мужчин рассказами про Петербург, любезничал с дамами, сыпал каламбурами, смешил остроумными анекдотами, и вдруг этот жизнерадостный юноша, для которого вся жизнь была до сих пор нескончаемым праздником любви и веселья, теперь в остроге, над ним тяготеет обвинение такое тяжелое, что даже полнейшее оправдание не смоет с него роковой печати подозрения. Чем больше думал об этом губернатор, тем сильнее кипела в нем злобная досада на стряпчего. Вот уж выказал ретивость-то некстати!

— Во всяком случае, — начал он прерванную беседу с того самого слова, на котором оборвал ее, — если даже есть и улики, то это еще не доказательство… Да и улики-то какие! — продолжал он с возрастающим одушевлением. — Молчание этого несчастного! Да ведь это, сударь мой, можно всячески понимать, это зависит от нрава человека… Иной, если на него обрушивается такая гнусная клевета, остервенится от бешенства и в ярости плюх надает обвинителю, да-с, а другого так это поразит, что он ни слова не будет в состоянии вымолвить… Ведь ваш этот стряпчий, — продолжал с гримасой гадливости сановник, — разве он может понимать чувства благородного человека? Он привык все с мужиками… которых и в рыло тычут, и на площадях плетьми секут… Молчал! Да что ж ему было говорить? Он считал унизительным оправдываться, несчастный молодой человек! Это так понятно… но, разумеется, не такому лицу, как ваш Корнилович… Всегда мне он не нравился… выскочка… нахал… мнит себя всех умнее и желает вылезти в люди такими вот гнусными выходками, как сегодня с Курлятьевым… Ну, скажите, почему не направил он своих подозрений, своего песьего чутья на другого кого-нибудь? Точно кроме Курлятьева уж и некому было убить князя! Холопов полон двор, деревня в двух шагах, наконец, кто нам поручится, что все разбойники в уезде перевелись?.. Нет, этому щелкоперу понадобилось над барином потешить свою подлую душу!.. Я не понимаю, Василий Дмитриевич, для чего держите вы у себя такого опасного сумасброда? Вот и дожили до беды! Вечно у него какие-то дурацкие прожекты в голове, всех-то он подозревает, вечно суется не в свое дело… Зачем такого держать, не понимаю!