— А когда начались эти цветы, письма, телеграммы?
— В первое же воскресенье после его отъезда. Я получала от него цветы каждое воскресенье. Это был сюрприз. Он оставил деньги и визитные карточки, пометив даты. Он знал, что я не люблю срезанные цветы, это были почти всегда кусты, хризантемы в горшках. «Вот розы куст проклятый, стой, где мне нельзя стоять» (смеется). На всех визитках стихи. Так было до его возвращения в марте. У меня сохранилась только часть писем и телеграмм… Около дюжины… не помню. Я же не предполагала, что будет бегство из Парижа во время войны. После его смерти я не могла их читать. До сих пор…
— А какой он был в его второй приезд?
— Он был удивителен, как будто мы совершенно не расставались.
— Ты его спросила о Лиле?
— Нет, это он мне писал в письмах — «Лиличка вчера на меня накричала, сказала — слушай, если ты ее так ужасно любишь, то бросай все и поезжай, потому что мне надоело твое нытье» — что-то в этом духе. Он мне писал все время про Лилю. Между ним и мною Лиля была открытым вопросом. Я же не могла ревновать к Лиле — между ними уже ничего не было. А для Лили я была настоящая. Она не представляла, как будет жить без него, а он будет женат.
— Интересно, как бы он пережил 30-е годы? Он бы погиб, он был абсолютно порядочный…
— Вот в том-то и дело. В свой второй приезд он не критиковал Россию, но был явно в ней разочарован. И был разочарован тем, как Лиля встретила его сообщение обо мне. Он меньше говорил о ней, и мы меньше ходили за покупками для нее. Он вернулся еще более влюбленным, чем уехал. А насчет моего отъезда? Я сказала, что о моем возвращении в Россию мы решим, когда он приедет в третий раз. Его последнее письмо было — давай подумаем окончательно и нельзя растрачивать любовь на шагание по телеграфным столбам, что-то такое. Но потом я узнала, что не было визы. Мне сказала Эльза, что ему не дали паспорт. Писем больше не было. Я волновалась тогда, что у него неприятности, что «уже началось», никто не был на его выставке двадцатилетия его работы…
— Значит, узнав, что он не приезжает, ты решила выйти замуж?
— Да. Чтобы развязать узел. Осенью 29-го дю Плесси оказался в Париже и стал за мной ухаживать. Я была совершенно свободна, ибо Маяковский не приехал. Я думала, что он не хочет брать на себя ответственность, сажать себе на шею девушку, даже если ты влюблен. Если бы я согласилась ехать, он должен был бы жениться, у него не было бы выбора. Я думала, может быть, он просто испугался… Как тебе объяснить? Я себя почувствовала свободной. Мы с дю Плесси ходили в театры, я ему сказала, что чуть не вышла замуж за русского. Он бывал у нас в доме открыто — мне нечего было его скрывать, он был француз, алиботер, это не Маяковский. Я вышла за него замуж, он удивительно ко мне относился.
— Ты его любила?
(Долгая пауза.)
— Нет, я его не любила. В каком-то смысле это было бегство от Маяковского. Ясно, что граница для него была закрыта, а я хотела строить нормальную жизнь, хотела иметь детей, понимаешь? Франсин родилась через девять месяцев и два дня после свадьбы. Эти два дня спасли мою репутацию в Париже. Иначе бы сплетничали, что дю Плесси женился на мне, когда я была беременна от другого. Свадьба была 23 декабря 29-го года, потом мы поехали на Капри на две недели, а в феврале в Варшаву, где дю Плесси получил должность в посольстве. О самоубийстве я узнала там. Из газет.
— Ты огорчилась?
(Долгая пауза.)
— Это было больше, чем огорчение. Это было ужасное горе.
(Василий В. Катанян. «Татьяна Яковлева о Маяковском и о себе»)Мой любимый Таник!
Письма такая медленная вещь, а мне надо каждую минуту знать, что ты делаешь и о чем думаешь. Телеграфь, шли письма — ворохи того и другого. Я так гиперболически радуюсь каждой твоей букве. Я получил одно твое письмо, только последнее. Я его совсем измусолил, перечитывая. Рад всему — кроме простуды, поправляйся сейчас же! Слышишь?
Что о себе?
Мы (твой Waterman и я) написали новую пьесу. Читал ее Мейерхольду. Писали по 20 суточных часов без питей и ед. Голова у меня от такой работы вспухлая (даже кепка не налазит). Сам еще выценить не могу, как вышло, а чужих мнений не шлю во избежание упреков в рекламе и из гипертрофированного чувства природной скромности. Кажется, все-таки себя расхвалил? Ничего! Заслуживаю! Работаю, как бык, наклонив морду с красными глазами над письменным столом. Даже глаза сдали и я в очках. Кладу какую-то холодную дрянь на глазы. Ничего. До тебя пройдет. Работать можно и в очках, а глаза мне все равно до тебя не нужны, потому что кроме как на тебя мне смотреть не на кого. Подустал. А еще горы и тундры работы. Доработаю и рванусь видеть тебя. Если мы от всех этих делов повалимся (на разнесчастный случай), ты приедешь ко мне. Да? Да?
Ты не парижачка. Ты настоящая рабочая девочка. У нас тебя должны все любить и все тебе обязаны радоваться.
Я ношу твое имя, как праздничный флаг над городским зданием. Оно развевается надо мной. И я не принижу его ни на миллиметр. Твой стих печатается в «Молодой гвардии». Пришлю.
Получила ли ты мой первый и пятый томищи? Что ты пишешь про новый год? Сумасшедшая! Какой праздник может быть у меня без тебя? Я работаю. Это единственнейшее мое удовольствие.
Обнимаю тебя, родная, целую тебя и люблю и люблю.
Твой Вол.
(Маяковский — Т. Яковлевой. 28 декабря 1928 г.)Таник, милый мой и любимый! В твоем последнем письме угроза — «поправлюсь, буду писать реже». Да еще на «Вы» обозвала! Пожалуйста, не осуществляй эту ненавистную фразу.
Твои строки — это добрая половина моей жизни вообще и вся моя личная. Я не растекаюсь по бумаге (профессиональная ненависть к писанию), но если бы дать запись всех моих со мной же разговоров о тебе, неписанных писем, невыговоренных ласковостей, то мои собрания сочинений сразу бы вспухли втрое, и все сплошной лирикой.
Милый! Мне без тебя совсем не нравится. Обдумай и пособирай мысли (а потом и вещи) и примерься сердцем своим к моей надежде взять тебя на лапы и привезть к нам, к себе в Москву. Давай об этом думать, а потом и говорить. Сделаем нашу разлуку — проверкой.
Если любим, то хорошо ли тратить сердце и время на изнурительное шаганье по телеграфным столбам?
«Правильно я сказалили неправильно?»
31-го в 12 ночи (и с коррективом на разницу времен) я совсем промок тоской. Ласковый товарищ чокался за тебя и даже Лиля Юрьевна на меня слегка накричала — «если, говорит, ты настолько грустишь, чего же не бросаешься к ней сейчас же?» Ну что ж… и брошусь!
Только дожму работу. Работаю до ряби в глазах и до треска в плечах. Сейчас к писанию прибавились ежедневные чтения пьесы и репетиции. Надеюсь в месяц скрутить всю работу. Отдохну потом. Надеюсь, что мне дадут возможность по-настоящему вылежать месяц-другой у какого-нибудь берлинского Клемперера.
Когда я совсем устаю, я говорю себе — «Татиана» и опять взверяюсь в бумагу. Ты и другое солнце — вы меня потом выласкаете.
«Правильно я сказалили неправильно?»
Самое жгучее мое горе то, что я не могу тебя сейчас выходить и вынянчить после твоей болезни.
С этим письмом вместе шлю II том и «Хорошо». Буду писать и телеграфить. Пиши! Пиши! Пиши! Я бросил разъезжать и сижу сиднем из боязни на час опоздать с чтением твоих письмов.
Работать и ждать тебя — это единственная моя радость. Люби, люби меня, пожалуйста и обязательно. Обнимаю тебя всю, люблю и целую. Твой Вол.
(Маяковский — Т. Яковлевой. 3 января 1929 г.)Дорогой, милый мой и любимый Таник!
Только сейчас голова немного раскрутилась, можно немножко подумать и немного пописать. Пожалуйста, не ропщи на меня и не крой — столько было неприятностей от самых мушиных до самых слонячих размеров, что, право, на меня нельзя злобиться. Начну по порядку.
1) Я совершенно и очень люблю Таника.
2) Работать только что начинаю, буду выписывать свою «Баню».
5) Книги шлю тебе сегодня. 4 том и 2 номера «Молодой гвардии» с «Клопом».
6) Еду из Москвы около 15–25 июня на Кавказ и Крым — читать.
7) Пиши мне всегда и обязательно телеграфируй, без твоих писем мне просто никак нельзя.
8) Тоскую по тебе совсем небывало.