— И как же именно ты намерен исполнить королевскую волю? — уперев кулаки в бока, осведомилась достопочтенная градоправительница.
— Как намерен, так и исполню, — ворчливо отозвался Бон Виллем. — Может быть… скорее всего, придется отдать длинноухим этого дурака стражника… Взывика, или как его там… потому как поймать мошенника вряд ли удастся. Сначала, разумеется, я дам этим… лесовикам, — градоправитель брезгливо покосился на стол, — дам им понять, чтобы они отучились составлять писульки, выдержанные в подобном тоне. Хе. Если хотят чего просить, пускай не присылают всяких заросших шерстью коротышек, а являются сами… сюда, в мою приемную залу… и ждут, пока я смогу их принять… да, — закончил Бон «Виллем и потянулся за колокольчиком.
За следующий час Бон, Ния и вызванный достопочтенным градоправителем старший писарь извели почти три дюжины бумажных листов, прежде чем итоговый результат устроил их как внешним видом, так и внутренним содержанием. Надо сказать, что писарь и в самом деле постарался — для человеческого взора его работа почти не уступала творению эльфийского каллиграфа. Тем обиднее было бы для почтенного писаря узнать, что старался он зря. Совсем зря.
Эльфы не стали разворачивать доставленный им свиток — его возможное содержание было им абсолютно не интересно. Для них имело значение лишь одно — окажутся ли три нужных им человека под сенью лесных крон до момента, когда с этих крон исчезнет последний луч заходящего солнца, или же не окажутся.
Трое людей так и не появились.
Солнце зашло.
Закатная заря еще не успела отгореть, когда из четырех человеческих городов-анклавов исчезли и эльфы и гномы. Все.
Двоих градоправителей это событие удивило и насторожило настолько, что они приказали запереть ворота, обычно гостеприимно распахнутые в ожидании припозднившихся путников, и удвоить ночную стражу. Третий — розгорский — удивился куда меньше, но ограничился лишь запиранием ворот. Четвертый же не обеспокоился вовсе — эльфы и без того недолюбливали человеческие постройки, предпочитая проводить ночь в лесном лагере неподалеку от города, ну а гномы… да мало ли что стукнет в квадратные головы этих бородатых коротышек?
Впрочем, действия или бездействия градоправителей никакого влияния на дальнейшие события не возымели.
Час предрассветный, когда луна уже скрылась за едва различимой черной кромкой горизонта, а свет далекой зари еще едва-едва подсветил небо, когда ноги — словно две дубовые колоды, а веки — словно мешки с песком, когда из-под лесных нахохлившихся деревьев выползают языки тумана — этот час стражи на стенах именуют «собачьим» и частенько лаются меж собой за право спать в сей час под теплым боком знакомой девки, а то и законной жены.
Эльфы же называют его Часом Волка.
Будь хоть один из стражей на стенах эльфом — пусть бы даже не чистокровным, а хоть полукровкой или даже квартеронцем, найдись такой страж, — наверняка бы выронил копье, стекленеющим от ужаса взором глядя, как встает над лесом призрачная тень, впитывает клочья тумана седая шкура и вспыхивают звезды-глаза.
Пришел Час Волка — и Белый Волк поднялся над лесом. Яростно сверкнул желтым огнем звездных глаз, нетерпеливо переступил с лапы на лапу… и, задрав морду к перечеркнувшей небо дымке Великой Тропы, беззвучно завыл.
И так же беззвучно на стены четырех городов пришла смерть.
Магия Лесного Народа умеет дарить жизнь — щедро, не скупясь. Но забирать жизнь она умеет тоже — куда как неохотнее, однако умеет. Стражники на стенах умерли быстро и бесшумно — ни одно копье не лязгнуло, выскальзывая из враз похолодевших пальцев, ни одна кольчуга не издала предательский звон, когда ее владелец, пошатнувшись, начал оседать на камни.
Потом смерть соскользнула со стен и потекла вдоль улиц — жадно выглядывая из-за плеч тех, кто подхватывал роняемые копья и кренящихся стражников. С ними она входила в дома, и там — там смерть начинала говорить. Разно — шипением рассекаемого острейшей сталью воздуха, легким посвистом стрелы, глухим шлепком, когда эта стрела вонзалась в податливую плоть, бульканьем вспоротого горла или тяжелым стуком капель о доски пола. Смерть говорила разно, но смысл ее речи был один: я приш-ш-шла!
Приди смерть с людьми — и она бы отметила свой путь в ночи яркими кострами пылающих домов. Но смерть пришла с эльфами, а Лесной Народ огонь не любил.
Лишь в одном из четырех городов смерти пришлось на миг сдержать свой бег — в Намсуре, в гостином дворе на втором этаже мирно спавший в лучших тамошних апартаментах маг школы Воздуха вдруг резко сел на кровати, когда холодный, словно лунный свет, клинок коснулся его груди. Встал, недоуменно жмурясь, — о сердечных болях он доселе знал лишь понаслышке и главным их источником почитал женское кокетство, — распахнув дверь, вышел на крохотный балкончик. И замер, глядя, как стройные силуэты мелькают меж строений — а дальние, у городских стен, дома, дрожа, расплываются черно-багровыми тенями. Маг замер на миг, затем вытянул руку: ослепительно-голубая молния с треском рванулась от его ладони и з^змеилась вдоль улицы. Те, кого она задевала, разом теряли изящную стройность и начинали биться, корежиться в жутком подобии пляски. Но задевала молния не всех, далеко не всех, и запнувшаяся было смерть прыгнула навстречу, прошуршав в воздухе совиными перьями двух десятков стрел. Нашла, ударила и отшвырнула назад в комнату тело, сразу ставшее похожим на утыканную швейными иголками тряпичную куколку.
Эльфийские боевые стрелы убивают мгновенно. Почти — умирая, маг успел улыбнуться.
О происшедшем жители Четырех Королевств узнали довольно скоро. Конкретнее — утром следующего дня, когда появившиеся словно ниоткуда гномы принялись деловито выкладывать перед четырьмя королевскими дворцами нечто, напоминающее коконы гусениц. Коконы были зеленые и довольно разнообразные по части размеров — ведь их содержимое тоже было разным. Самому младшему «содержимому» было всего два месяца и три дня, восьмилетие же самого старшего должно было праздноваться послезавтра.
Они были очень разные — но сейчас, лежа в своих травяных колыбельках, совершенно одинаково улыбались одному и тому же чудесному сну. Сонный морок был очень нестоек, он таял от одного лишь прикосновения к колыбельке. Проснувшийся малыш чаще всего начинал плакать, те же, кто был постарше, — сквозь слезы требовать немедленно вернуть обратно волшебную поляну, цветы и сказочных зверей.
В Карампе громче все прочих ревела четырехлетняя девочка — очаровательная золотовласая и голубоглазая малышка в розовом платьице. Малышка была племянницей Его, милостью Истинных Богов Величества Короля Карампы, Князя Паски, Верхней Нелии и Западного Предела, Великого Герцога Чжилийского и прочая и прочая, Юлирема XII. Король Юлирем очень любил своего младшего брата — качество, среди королей встречающееся достаточно редко, — и потому, узнав, что для малышки Найгелики он с прошлой ночи стал самым близким родственником, Его Величество изволили гневаться. Гневался Король Юлирем так, что даже в дальнем от монарших покоев крыле дворца часовые начинали опасливо коситься на сыплющуюся с потолка побелку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});