о помощи нуждающимся воинам, возвращающимся с войны, так как помощи последним ни со стороны военного, ни гражданского ведомств никакой не оказывалось. Многие из них были больны, ранены и не способны к физическому труду. Не получая ниоткуда помощи, они, естественно, озлоблялись и все надежды свои возлагали на время, когда действительная советская власть придет им на помощь. Для того чтобы помочь несчастным, с одной стороны, и отнять их у большевиков, оторвав от их влияния, с другой, епископ Гермоген и задумал основать в Тобольске союз фронтовиков, рассчитывая на общественную помощь.
Дело организации долго не налаживалось, главным образом, из-за недостатка средств, так как пока на все призывы владыки ему отвечали лишь обещаниями. Недоволен владыка остался и вчерашним совещанием у себя.
– Сами лезут большевикам в лапы, словно рассудок потеряли, денег жалко, да денег ли теперь жалеть? Боюсь, что скоро каяться начнут, пожалеют, что ничтожной суммы не дали и не отдали всего до последней копейки! Ну, да что горевать, – закончил владыка, – не люди, Бог поможет!
Я, подумав, спросил его:
– Велики ли деньги требуются?
На это епископ мне сказал, что пока до тысячи рублей в месяц, я вынул из кармана тысячу рублей и передал их изумленному епископу. Он горячо благодарил меня, говоря, что за этими деньгами потянутся и другие, что трудно только начало.
Когда проявления радости владыки немного улеглись, я ему сказал, что не отказываюсь и от дальнейшей помощи союзу, но, быть может, поставлю впоследствии некоторые условия, вполне, конечно, приемлемые для владыки.
Затем, рассказав владыке, как я провел эти дни, я сообщил ему о письме императрицы и спросил владыку, что он об этом думает.
Владыка ответил, что я очень хорошо сделал; что у императрицы, а следовательно, и у государя начинаются опасения за свою судьбу, за судьбу горячо любимых детей, и что надо быть весьма осторожным в ответе, который для них чрезвычайно важен, и что я понесу всю моральную ответственность за него.
Долго обсуждали мы его содержание и наконец пришли к заключению, что надо сказать правду, хотя она была ужасна и могла смутить их покой.
– Я не могу лгать, хотя бы из-за соображений, что эта ложь успокоит обреченных, – говорил епископ, – и тебе запрещаю, так как предупреждение об опасности вызовет в них желание защищаться и не сдаваться без борьбы; исход же борьбы, особенно ежели ты готов к ней, может быть и удачен. Я считаю, что не успокаивать нужно, не усыплять их беспокойство ложью, но правдою внести тревогу, а с ней и энергию, волю и готовность к борьбе.
Действительно, сомнений в том, что царской семье угрожает опасность, ни у меня, ни у епископа Гермогена не было, и с уверенностью в нашей правоте я тут же, у владыки, написал императрице записку следующего содержания: «Глубоко признателен за выраженные чувства и доверие. Приложу все силы, чтобы исполнить Вашу волю, сделать Мару счастливой. Вообще, положение очень тяжелое, может стать критическим. Уверен, что нужна помощь преданных друзей или чудо, чтобы все обошлось благополучно и исполнилось Ваше желание о спокойной жизни. Искренно преданный Вам Б.».
Эта короткая записка была написана без обращения и без подписи, чтобы в случае, если она попадется в руки властей, царская семья не была бы скомпрометирована. Владыка Гермоген одобрил ее текст, и я положил ее в карман, чтобы передать X.
– Я совсем забыл тебе сказать, что у меня сегодня был отец Васильев, который приходил специально узнать о тебе, кто ты и можно ли тебе верить, и что ты имеешь поручение от императрицы познакомиться с ним. Я, конечно, дал ему лучший отзыв о тебе, и он не будет так скрытен, как при первом вашем свидании.
Я, в свою очередь, посвятил владыку в желание императрицы, чтобы это знакомство состоялось, и просил владыку сказать, что он думает об отце Васильеве.
– Рассказывать тебе о священнике Васильеве – это писать целый роман с описанием нравов русского общества восьмидесятых годов в Сибири. Кратко, в нескольких словах, могу тебе сообщить следующее: он сын одного дьячка Тобольской губернии, окончил духовную семинарию и был рукоположен в священники. Предаваясь неумеренному потреблению вина, он в пьяном виде утопил в бочке с водой своего псаломщика. Собственно говоря, преступление не было доказано, возможно, что псаломщик в пьяном виде утонул сам, свидетелей не было, а протрезвившись, отец Васильев сознался, что был пьян до того, что ничего не помнит, но все-таки не допускает мысли, чтобы он смог решиться на убийство псаломщика, который был к тому же его близким другом. Суд осудил его за пьянство на церковное покаяние, и он был сослан на несколько лет в один из сибирских монастырей. Ссылка изменила его несколько, и долгое время, вернувшись в Тобольск, он вел трезвый образ жизни, свихнувшись лишь немного за последние годы. В отношении его политических убеждений, я считаю его убежденным монархистом, преданным всецело царской семье, и человеком, которому можно доверять вполне.
Долго мы еще беседовали с владыкой. Он горевал, что монархизм в России оказался совершенно неорганизованным и рассыпался в прах при первых ударах революции.
Я спросил у владыки по этому поводу, не пережила ли наша монархия сам монархизм? Существует ли он вообще в России и не является ли идеей лишь небольшой кучки заинтересованных материально лиц?
Владыка только печально покачал седой головой.
Условившись, что мы встретимся завтра, мы расстались, и я отправился к X. отнести свое письмо-ответ государыне.
У X. меня ожидало несколько записок от великих княжон, восторг которых перед привезенными подарками никак не мог улечься. Наследнику больше всего понравился шоколад, о чем он и доводил до сведения.
Передав Х. записку к императрице, я отправился домой, условившись встретиться с ней завтра в соборе в четыре часа. Придя на постоялый двор, я достал недавно приобретенную карту Западной Сибири и Тобольской губернии и принялся за ее усердное изучение, время от времени справляясь у шурина относительно деревень и сел, о которых он хоть что-нибудь знал.
Решив проехать по некоторым из них, я стал заманивать шурина, который ничего и слышать об этом не хотел.
– Домой и только домой! – вот был ответ.
Я прибегнул тогда к маленькой хитрости. Я знал, что в 17 верстах от Тобольска есть глухая деревушка, где жила одна молодая девушка, затронувшая сердце шурина. Я предложил ему съездить туда, говоря, что меня интересует этот подлинно медвежий угол. Шурин согласился, слишком велико было искушение. Решено было послезавтра поехать туда, а потом заехать