— Может быть, в Орегоне, — сказала я Лейфу, и мы на некоторое время умолкли.
— В темноте эта беседка круто выглядит, — прошептал он через несколько минут, и мы оба огляделись, рассматривая ее в неверном ночном свете. В этой самой беседке состоялось наше с Полом бракосочетание. Мы выстроили ее вместе по случаю свадьбы почти семь лет назад, а Эдди и мама помогали нам. Это был скромный замок нашей наивной, обреченной любви. Крыша была из гофрированной жести; стены — из неошкуренного дерева, которое оставляло в пальцах занозы, если неловко коснуться. Пол был сделан из утрамбованной земли и плоских камней, которые мы волокли через лес в голубой тачке, принадлежавшей моей семье столько, сколько я себя помню. После того как мы с Полом поженились в этой беседке, она стала в нашем лесу тем местом, куда приходили гулять, где собирались вместе. Несколько лет назад Эдди повесил поперек нее широкий веревочный гамак — подарок моей матери.
Я подумала о том, где я буду жить. Я и представить не могла, где это будет. Да где угодно!
— Давай-ка заберемся в эту штуку, — предложил Лейф, указывая на гамак. Мы залезли в него, и я стала потихоньку нас раскачивать, отталкиваясь одной ногой от того самого камня, на котором стояла, выходя замуж за Пола.
— Я теперь разведена, — сказала я без эмоций.
— Я и раньше думал, что ты развелась.
— Ну, так теперь это официально. Нам нужно было послать документы в правительство штата, чтобы там дали им ход. Только на прошлой неделе я получила окончательное свидетельство о разводе с печатью судьи.
Он кивнул и ничего не ответил. Казалось, что он не испытывает жалости ко мне и не сожалеет о разводе, в который я сама себя ввергла. Ему, Эдди и Карен нравился Пол. Мне не удавалось заставить их понять, зачем мне понадобилось все разрушить. «Но вы же казались такими счастливыми» — вот и все, что они могли сказать. И это было действительно так: мы действительно казались счастливыми. Точно так же, как после смерти мамы казалось, что я отлично справляюсь со своими чувствами. У скорби нет лица.
Пока мы с Лейфом качались в гамаке, и перед нами мелькали огни ярко освещенного дома и костра, проглядывая меж деревьев. Мы слышали приглушенные голоса веселившихся людей. Вечеринка постепенно стихала, а потом и совсем умолкла. Совсем близко за нами была могила нашей матери. Может быть, каких-нибудь шагов тридцать дальше по тропинке, которая вилась мимо беседки и выходила на маленькую лужайку, где мы разбили цветочную клумбу, похоронили ее прах и установили надгробный камень. Я чувствовала, что она с нами, и чувствовала, что Лейф тоже ощущает ее присутствие, хотя ни слова об этом не сказала — боялась, что мои слова заставят это чувство исчезнуть. Сама того не заметив, я задремала, и проснулась, когда солнце начало подниматься в небо, вздрогнув и рывком повернувшись к Лейфу, забыв на мгновение, где я нахожусь.
— Я уснула, — проговорила я.
— Я знаю, — ответил он. — А я все это время не спал. Грибочки, понимаешь, такое дело…
Я села в гамаке и повернулась, чтобы получше разглядеть его.
— Ты меня беспокоишь, — проговорила я. — В смысле наркотиков.
— Уж кто бы говорил!
— То было совсем другое дело. Это был только период такой, и ты прекрасно это знаешь, — сказала я, стараясь, чтобы мои слова не прозвучали агрессивно. У меня была масса причин пожалеть о том, что я связалась с героином, но утрата доверия брата — об этом я сожалела больше всего.
— Пойдем, прогуляемся, — предложил он.
— Который теперь час? — спросила я.
— А не все ли равно?
Я пошла вслед за ним по тропинке, мимо безмолвных палаток и машин, и дальше, по подъездной дорожке к гравийному шоссе, которое огибало наш дом. Свет утра был мягким, тронутым легчайшим оттенком розового, настолько прекрасным, что я перестала обращать внимание на усталость. Ни слова не говоря, мы пошли к заброшенному дому, который стоял недалеко от нашего, вниз по шоссе, куда мы, бывало, убегали детьми жаркими летними днями, еще до того как выросли настолько, чтобы суметь водить машину.
Этот дом стоял пустой и разваливался от старости, пока мы росли. Теперь он стал еще большей развалюхой.
— Кажется, ее звали Вайолет, ту женщину, что жила здесь, — сказала я брату, когда мы взошли на крыльцо, припоминая рассказы об этом доме, которые я много лет назад слышала от наших старых соседей-финнов. Передняя дверь в нем никогда не была заперта — так было и сейчас. Мы толкнули ее и вошли внутрь, осторожно переступая через те места, где половицы в полу провалились. Как ни удивительно, по всему дому были разбросаны те же предметы, что и десять лет назад, вот только теперь они еще сильнее обветшали. Я подобрала с пола пожелтевший журнал и увидела, что он опубликован Коммунистической партией Миннесоты и датирован октябрем 1920 года. Обколотая по краям чайная чашка с рисунком из розовых розочек лежала на боку, и я наклонилась, чтобы поставить ее ровно. Домик был такой крохотный, что требовалось всего несколько шагов, чтобы оглядеть его целиком. Я подошла к задней стене и приблизилась к деревянной двери, косо висевшей на одной петле; в ее верхней половине до сих пор сохранилось нетронутое прозрачное стекло.
Мы действительно казались счастливыми. Точно так же, как после смерти мамы казалось, что я отлично справляюсь со своими чувствами. У скорби нет лица.
— Не прикасайся к нему, — прошептал Лейф. — Если разобьется — плохая примета.
Мы осторожно пробрались мимо двери в кухню. В ее стенах зияли отверстия и дыры, гигантское черное пятно осталось там, где некогда стояла плита. В углу притулился маленький деревянный столик, где-то потерявший одну ножку.
— Не хочешь вырезать на нем свое имя? — спросила я, указывая на стол, и голос мой внезапно окреп от нахлынувших эмоций.
— Не надо, — попросил Лейф, хватая меня за плечи и сильно встряхивая. — Просто забудь об этом, Шерил. Это реальность. А реальность — это то, что мы должны принимать, нравится она нам или нет.
Я кивнула, и он отпустил меня. Мы стояли бок о бок, глядя из окон в сад. Там стоял полуразвалившийся сарай, некогда служивший баней, и большая лохань для стирки, теперь заросшая сорняками и мхом. За ними простиралось широкое болотистое поле, которое в отдалении уступало место небольшой березовой рощице. А дальше, за ней, начиналось настоящее болото, о существовании которого мы знали, но его не было видно.
— Конечно, я не стал бы ничего вырезать на этом столе, и ты бы не стала, — через некоторое время проговорил Лейф, поворачиваясь ко мне. — И знаешь, почему? — спросил он.