Карпентер так распланировал обжиг, чтобы подборщики могли выйти на работу только вечером; он не только превратил этот день в выходной, но и предложил своим рабочим из Дарлингтона привести жен и детей, так как стол для чествования молодой пары был накрыт в сортировочном цехе, где для всех хватило места; далее намечались увеселения.
Большинство работников не удивились приглашению, так как знали хозяйскую щедрость и справедливость, хотя кое-кто ворчал, что было бы понятнее, если бы на месте Мануэля оказался старый работник; этот же молодчик, пусть он и парень что надо, только что появился на фабрике. Другие утверждали, что дело не в нем, а в невесте. Вот кто любопытное создание! Никто никогда не слыхивал, чтобы женщина так смыслила в стекле, как она. Да и голосок у нее больше подходит для гостиной, чем для цеха. Ситуация была престранная, а для некоторых трудная, ведь мужчинам приходилось теперь следить за выражениями. Но разговорами ничего нельзя было исправить: ей симпатизировал хозяин, а его слово – закон.
Один из работников задал вопрос, который был у всех на уме: как этот испанец умудрился сделать ее своей женой? Как бы он ни выглядел, как бы себя ни вел, рабочего человека видно за милю. В этом присутствовала какая-то странность. Впрочем, предстояла свадьба, а на свадьбе выпивают и веселятся. К чему заглядывать дареному коню в зубы?
В четыре часа дня молодожены уселись во главе длинного стола. Всего набралось сорок два человека, включая пасынка Карпентера с женой.
Сначала разговоры за столом велись вполголоса, но, когда бочонок пива был наполовину опорожнен, начал все чаще раздаваться громкий смех; поведение гостей стало раскованным. Было замечено, что Мануэль отказывается от пива, и это превратило его в мишень для острот. Капитан тоже не удержался и поддел его:
– Хочет сохранить ясную голову, чтобы не упустить ничего из того, что будет потом…
На протяжении всей трапезы Аннабелла чувствовала себя не в своей тарелке. Она не ожидала, что будет так смущена. Одно дело – веселье, и совсем другое – откровенные разговоры на столь интимную тему. Ей отчаянно хотелось удрать из-за стола. Однако это было немыслимо, оставалось через силу улыбаться. Как и во время венчания, ее охватил страх. Сейчас, как до этого в церкви, она подумала: «Навсегда, на всю жизнь!» Но разве она поступила так не на трезвую голову? Она знала, что навсегда становится спутницей Мануэля. Он предупреждал ее об этом еще накануне: «Навсегда, пока один из нас не умрет. Ты понимаешь?»
У Мануэля все переворачивалось внутри. Ему приходилось бывать на свадьбах, в последний раз – на свадьбе Агнес; пока он работал в Усадьбе, там дважды играли свадьбы. Он знал, чего ожидать; некоторые остроты вогнали бы в краску и быка, однако жениху с невестой полагалось слушать и улыбаться. Агнес с Дейвом и ухом не вели. Другое дело – Аннабелла: он знал, как она мучается, чувствовал, насколько она напряжена. Радость, которую он так ждал, могла быть испорчена. Его любовь к ней – это что-то исключительное, чего никому нельзя касаться. Он знал, что любой, кому посчастливилось любить по-настоящему, согласится с ним. Любящий питает иллюзию, что ничего подобного еще ни с кем не происходило… Мануэль был счастлив, пока не пошли насмешки. Особенно неистовствовал красномордый моряк. Он с удовольствием заткнул бы ему рот.
– Хватит болтать! – прикрикнул на озорников Карпентер, уловивший сигналы опасности. Его пасынок, как водится, злоупотребил спиртным и дал волю языку.
Гости удивились, что жених не выступает с благодарственной речью, но быстро забыли об этом: предстояли танцы, на столе было еще полно еды и выпивки, вечер только начался.
В восемь вечера веселье было в самом разгаре. Все ликовали, даже жена капитана, опрокинувшая четыре рюмки, пошла танцевать, после чего взяла на себя роль хозяйки и принялась потчевать гостей. Случилось так, что она как бы ненароком опрокинула стакан эля на синее бархатное платье Аннабеллы. Было трудно разобраться, что заставило ее так поступить: или то обстоятельство, что ее супруг дважды промчался с новобрачной в танце, или то, насколько хорошо на той сидело платье, или же она хотела дать понять, как бы поступила, будь на то ее воля, с этой странной девушкой, завоевавшей расположение ее свекра и корчащей из себя леди, будучи простой работницей. Как бы то ни было, случившееся вызвало оцепенение, прежде всего у Аннабеллы. Ведь это было ее единственное приличное платье! Его купил ей Мануэль, она любила его, в нем пошла под венец. Бурое пятно от эля никогда не отстирается. Да и вообще рубчатый бархат портится от стирки. В ответ на фальшивые сожаления обидчицы она сказала как можно более ровным голосом:
– Все в порядке, я переоденусь.
Минуя танцоров и Мануэля, плясавшего с пухленькой мадам Фурнье, она незаметно вышла.
Дома она сняла испорченное платье и натянула другое, сшитое у Фэрбейрнов. Вооружившись свечкой, она шмыгнула в крохотный чулан-прачечную, где замочила подвенечное платье в тазу. Аннабелла воспринимала это как жертву, ведь она так любила это платье, воображала, как много лет спустя будет показывать его своим детям со словами: «Это платье подарил мне ваш отец, в нем я вышла за него замуж». Теперь в нем можно будет разве что работать. Торопясь в кухню, она уговаривала себя: «Подумаешь, это всего лишь платье!» Они с Мануэлем заработают на новое. Они поедут в Хексэм, зайдут в хороший магазин, сядут там в кресла, как делали они с матерью, им принесут материал, и она скажет Мануэлю: «Какой тебе больше нравится – вот этот, розовый, или вон тот, фиолетовый?» – «Любой, все равно ты послужишь ему украшением, а не наоборот», – ответит Мануэль, умеющий быть по-ирландски галантным. Скоро свадебный пир кончится и они окажутся вдвоем за запертой дверью… Она сжала ладонями лицо, потом пригладила волосы и, выбежав из дому, заторопилась через двор.
У третьего цеха кто-то поймал ее за руку. Сперва ей показалось, что это Мануэль, и она игриво вскрикнула, однако крик стал протестующим, когда она разглядела физиономию капитана. Он тяжело дышал и приговаривал, невзирая на ее попытки вырваться:
– Хочешь повозиться? Любой гость имеет право поцеловать невесту. Мне всегда хотелось тебя поцеловать, милашка ты этакая!
– Мануэль! Ману…
Он оборвал ее крик поцелуем. Она вырвала одну руку и ударила его по лицу, но это не дало результата. Тогда она стала царапаться. Ее рот оказался свободен, но у нее не хватило дыхания, чтобы крикнуть. Наконец она завизжала:
– Мануэль! Ма-ну-эль!!!
Визг оборвался воплем – рука капитана оказалась у нее за корсажем и зашарила по груди.