— И как будто славные башки! — добавил Кривой.
— Эй, да тут уж кто-то есть! — воскликнул Маркиз радостно и весело. — Здесь даже говорят по-французски; быть может, это земляки! Добрый день, господа!
— Добрый день! — пробурчал Луш, с трудом переворачиваясь в своем гамаке вследствие боли в пояснице. — Вы, должно быть, тоже наши собратья? .. Вы прямо оттуда, не так ли?
— Ну, конечно, мы оттуда… даже из очень далека… и притом еще самым дальним путем! — отозвался Маркиз и запел песенку:
Оттуда, оттуда! С самого края света,
Оттуда, оттуда, где лежит Люксембург…
— Что с ними такое? Вас спрашивают, любезный, вы с «Соленого Лужка» (каторги)?
— Что?
— Сколько вы снопов накосили, прежде чем провели ротозеев и улизнули в кусты (то есть сколько лет вы пробыли в остроге прежде, чем обманули бдительность сторожей и бежали в поля и леса)?
Но видя, что трое друзей не понимают ни слова из этого каторжного жаргона, Луш презрительно добавил:
— Пфа! Простаки (то есть порядочные, честные люди)! Эти ни разу не заставили дубы потеть (то есть никого не убили). Они не годятся даже на то, чтобы вытащить у кого-нибудь из кармана деньги, стащить часы, разгромить какие-нибудь склады или очистить квартиру!
— Ну и что же из этого? — гневно отозвался Маркиз, привстав на кончики пальцев, как молодой петух, готовящийся налететь на другого петуха.
— А ничего… вы — не нашего поля ягода; это сразу видно! Ну, так придется вам держать себя смирно!
— Слушай, старик, — воскликнул Маркиз, возмущенный этим приемом и попыткой запугать его, — ты постараешься вести себя прилично по отношению к нам, или я переломлю тебя надвое, как спичку! Слышишь? Мы здесь не по своей воле и не ради своего удовольствия, и вы устройтесь так, чтобы не отравлять нам жизнь, не то оплеухи посыплются градом, так и знайте!
— Полно тебе, Луш, — вмешался примирительным тоном Красный, — не заносись! Ведь он в сущности прав! Не всякому посчастливилось, как тебе, быть приговоренным к смерти, да еще не раз, и не всякий, кто пожелает, бывает каторжником… Лучше поладить между собой и затем сговориться, чтобы в один прекрасный день всем вместе бежать отсюда, тихонько и без шума! Как видите, друзья, и мы здесь не по своей воле и не ради своего удовольствия! — добавил он, обращаясь ко вновь прибывшим и потирая свой ноющий от боли спинной хребет.
— Ну, так-то лучше! Постараемся жить в мире и согласии, хотя мы и различных с вами убеждений и понятий!
Но эта разумная речь вызвала только разочарование у каторжников, которые поняли, что имеют дело с честными и порядочными людьми. Что же касается артистов, то они устроились самым спокойным образом, как люди, которых всевозможные случайности их жизни сталкивали со всякими людьми и всякими обстоятельствами.
На другой день Диего, как милостивый властелин, посетил своих новых подданных, вероятно, не столько с целью убедиться, что они ни в чем не нуждаются, сколько с тем, чтобы посмотреть, как отнеслись друг к другу эти столь разнородные явления, так неожиданно поставленные лицом к лицу друг с другом.
К великому его изумлению, он увидел полнейший мир и согласие во «французском квартале». Каторжники встретили его как господина, в руках которого и жизнь, и смерть, с тем униженным раболепием, какое все подобные негодяи умеют выказывать по отношению к тем, кто сумеет жестоко и беспощадно обуздать их и внушить страх перед собой. Что же касается артистов, то они держали себя прилично и с достоинством, без заносчивости и нахальства, но и без униженности и пресмыкательства.
Кроме любопытства, посещение Диего имело еще и другую побудительную причину. Он желал убедиться, действительно ли ему удалось усмирить, обуздать и окончательно поработить уроком пыток и казней позапрошлого дня трех негодяев, оставленных им в живых. Он имел удовольствие увидеть, что жестокий урок не пропал для них даром.
— Итак, — сказал он с пренебрежительной фамильярностью, — мы стали теперь благоразумнее и готовы исполнять беспрекословно каждое мое приказание? Да?
— Беспрекословно, как вы изволили сказать, господин! — отозвался Луш.
— Ну, и превосходно, ребята! .. Раз в вас столько готовности повиноваться мне, то мы сейчас же и испытаем ее на деле!
— Приказывайте, господин, мы готовы повиноваться!
— Как вы знаете, там подвешены уже более двух суток на суку мангового дерева два господина, которые начинают изрядно заражать воздух зловонием… Надо будет зарыть эту падаль. Так как вы были, правда, несколько против воли, их палачами, то будьте же теперь добровольными могильщиками для них!
— Слушаем, хозяин, слушаем! .. Но скажите на милость, — добавил Луш с той угодливой фамильярностью, которая свойственна обычно каторжникам по отношению к их начальству, — скажите на милость, вы непременно хотите, чтобы мы это дело взяли на себя?
— Что ты хочешь этим сказать, негодяй? — грубо одернул его Диего, грозно сдвинув брови.
— А то, что обыкновенно, в камерах, где есть новички, работу возлагают на этих новичков, а не на старожилов, и если вашей милости безразлично, кто исполнит работу, то эти три «господина» могут с одинаковым успехом приготовить тенистое местечко для тех двух бедняг.
Эта шутка почему-то пришлась по вкусу Диего, который криво усмехнулся и, найдя неожиданно для себя случай показать «новичкам», каким образом он проявляет свою грозную власть, с удовольствием решил для начала принудить их к этой ужасной работе.
— Ты прав, старик, на этот раз, — уронил он, — пусть будет, как того требует установленный обычай! Вы еще день пробездельничаете с моего разрешения и облепите себя пластырями и компрессами, лентяи, но завтра этому конец, так и знайте! А вы, — добавил он, обращаясь к артистам, — следуйте за мной!
— Да здравствует наш патроя! — крикнули каторжники.
— Ну, ладно, ладно! .. Ваша очередь впереди!
Между тем трое артистов, недоумевая, что им предстоит, но зная, что никакое препирательство с этим жестоким тираном немыслимо, сочли за лучшее повиноваться ему.
Диего проводил их к своей хижине, дал каждому из них по тесаку, по заступу и лопате и, не сказав ни слова, подвел к манговому дереву, на котором качались обезображенные, исклеванные коршунами и уже сильно разложившиеся трупы двух повешенных.
— Эти двое, — сказал он жестким, суровым голосом, — пытались меня убить! Один из них, по-моему приказанию, был живым изрублен на части своими же товарищами и сообщниками, а другой — живым привязан к его трупу… Вот в каком духе я понимаю репрессии! Больше мне вам говорить нечего. Теперь выберите место где-нибудь за деревней, выройте яму и закопайте мне эту падаль! .. Идите! А вы, — обратился он к жителям деревни, с любопытством столпившимся вокруг вновь прибывших иноземцев,