Шестнадцатое… — Я выпил за смерть марагасца.
Семнадцатое… — В центре шара красное подергивается багровым. Края продолжают оставаться красными, а по самому ободу видна узкая, едва различимая оболочка желтого, черного и сине-зеленого. Не удивлюсь, если там еще кто-то жив. Обратная сторона планеты дарила своим обитателям несколько лишних мгновений жизни. Роскошный подарок!
Восемнадцатое… — Красное разваливается на куски.
Девятнадцатое… — Вновь приходит желтое. Оно выглядит уставшим, потухающим. Словно укоризненно взирающая звезда.
Двадцатое… — Доктор Олем больше не рыдает. Глаза его широко раскрыты. Похоже, он впал в коллапс. Я снимаю затворы с его сознания.
Двадцать первое… — За Марагасом, подобно шлейфу, тянется длинный золотистый след. Планета походит на кусочек яичной акварели, тающий в подсиненной воде.
Двадцать второе… — Доктор Олем привстает с пола с очевидным намерением броситься на меня. Планета разваливается на две части, одна из которых, меньшая по размеру, начинает медленно смещаться в сторону. Полагаю, Уртус догадается сместить прицел дезинтеграторов.
Двадцать третье… — Желтого совсем немного. Доктор потерял сознание. Крохотные осколки продолжают таять.
Двадцать четвертое… — Я пью за смерть.
Двадцать пятое… — Желтое исчезает. Немного серого, блеклого, похожего на туманность, сквозь которое подмигивают близкие звезды.
Двадцать шестое… — Я вижу лишь один крохотный кусочек планетарной плоти. Почему-то возникает мысль, что, быть может, на нем сохранился один из этих прекрасных ажурных городов, равных которым не встретить во всей Вселенной. Я еще могу сохранить ему жизнь. Было не встретить — кусочек растаял.
Двадцать седьмое… — Все.
Допиваю последний глоток. Я пью за смерть. Затем беру шлем и глухо бросаю:
— Уходим.
Глава восьмая
И вновь была бесконечная паутина звезд. «Утренний свет» запутался в ней, словно жирная лакомая муха и, казалось, на свете нет силы, способной разорвать хаотичное однообразие космического небытия.
Мы плыли медленно, раздражающе медленно. Секунды тянулись днями, дни превращались в столетия. Во мне клокотала ярость, когда я начинал думать о том, что каждый день проведенный здесь, на борту «Утреннего света», равен годам на Земле. Я опаздывал, непозволительно опаздывал. Мир, какой я знал, умирал. Уходили враги, которым я не успел выплатить их долг. Уходя, они потешались над глупым Русием. Я чувствовал это, но ничего не мог поделать. Я был заключен в огромную стальную клетку, едва влекомую космическими течениями к далекому неразличимому берегу.
Звезды, звезды, звезды… Они были нескончаемы. Желтые, оранжевые, лиловые. Я уже посвятил им немало восторженных строк, сейчас же мне хотелось написать эпитафию — эпитафию усопшей звезде. И произнести прочувственную речь на ее безграничной могиле.
— Друзья! — Я сомневался, что у меня таковые имеются но все равно:
— Друзья! Сегодня мы провожаем в последний путь маленькую апельсиновую звезду, достойную обитательницу нашего недостойного мира. Ты родилась давно — очень или не очень — что-то около двенадцати биллионов световых секунд назад. Крохотный комок — выращенное квазаром яйцо, оплодотворенное межзвездной спермой. Он зрел, вызывая опасливое любопытство мерцающих соседей, и в один прекрасный миг взорвался. Миг был прекрасен, ведь рождение всегда прекрасно. Крохотное, едва различимое ядро вдруг лопнуло, сбрасывая с себя шелуху чешуек, сквозь которые наружу вырвалось раскаленное тело. Оно блестело так, что у ближних звезд заболели глаза, и они поспешили прикрыть их ладонями далеких спутников, завистливо вздыхая при этом. Ведь они уже не могли позволить себе подобное расточительство молодости. А молодость предпочитает ослепительные цвета. Ты была ослепительно хороша — чисто отмытая космическими ливнями, с буйными, не поддающимися гребню кудрями, в меру раскрашенным лицом. Полагают, молодым чуждо чувство меры. Верно, но только не звездам. Они умеренны во всем, исключая лишь огненную страсть. В этом звезды не знают границ, одаряя горячей лаской окружающих. Своей любвеобильностью они напоминают ветреных красавиц, но это впечатление обманчиво. Звезды целомудренны, словно весталки. А любовь их обжигающе-платонична. Они дарят ее всем, не делая предпочтений или исключений. Они несут счастье, оставаясь несчастливы сами. Ведь ответная любовь неведома им. Они порождают, не познав сладости зачатия. А их дети так непохожи друг на друга, словно имели разных отцов. А быть может, так оно и было. И приходили тайно неведомые любовники, имени которых не знает даже Вечность, и восходили на ложе звезды. И удовлетворяли свою похоть, пока звезда спала, отдыхая от дневных трудов. Ведь днем близкая звезда спит, передавая эстафету звездам дальним, недостижимым, чей свет холоден, словно равнодушие или любопытство. Проходил назначенный срок, и рождался ребенок — буйный и крикливый. Он быстро надоедал своим плачем, и тогда мать поручала его воспитание тетушке Вселенной, чьи объятия наполнены холодом и разумом. Ребенок остывал и начинал жить своею жизнью. Но даже сделавшись самостоятельным, он оставался нахлебником своей огненной мамаши, черпая исходящий от нее жар, подобно тому, как дети сосут материнское молоко. А все потому, что дети, не знавшие материнской ласки, рождались недоношенными. Они были обречены на смерть без ее тепла.
И получалось так, что рожденная жить для себя звезда жила лишь для них, для своих детей, вечно озабоченная тем, чтобы они не испытывали недостатка в животворном тепле. Лишь это одно волновало ее. А дети платили равнодушием, словно были кукушкиными детьми. Звезда же не замечала их холодно-презрительных лиц, овеянных теплом ее лучей. Она тихо радовалась тому, что может дарить им свое тепло, а дети снисходительно принимали ее жертву.
Звезда сияла. И апельсиновый лик ее казался наполненным вечной молодостью. Но вечное — категория, недоступная для звезд. Подобно пирамидам они не боятся времени, но теряют свой жизнерадостный блеск перед непроницаемым ликом Вечности. Вечность жестока. Она собирает в пригоршни космическую пыль и осыпает ей пылающие диски звезд. В этом поступке есть холодное любопытство ребенка, кидающего песок на раскаленные багровым дрова. Но Вечность отнюдь не любопытна, она лишь исполняет cвoe дело, пусть жестокое, но дело.
Звезда овладела правом дарить — сладостное право, а за любое удовольствие должна быть назначена расплата. Осыпая звезды космической пылью, Вечность берет с них плату. Она забирает жар, молодой задор, скатывая из них крохотные комочки, которым предстоит в будущем образовать квазар и дать жизнь новому ослепительному диску. Звезды расплачиваются огненной кровью, жадно поглощаемой устами черного вампира. Непроницаемая патина опускается на их лики, и они тускнеют.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});