Полная ожиданий тишина, казалось, аж звенит под сводами.
– Истинно Божий человек, – начал Миколай Кузанский – живет сосредоточившись. Он свободен от земных дел, почтенно обращается к вечным благам. Тогда закрытое небо раскрывается. С лица Божьей любви внезапный свет, как молния пронзает открытое сердце. В его сиянии Божий Дух обращается к сердцу, говоря: я твой, а ты – моё, я пребываю в тебе, а ты живешь во мне. Двоих любящих друг друга людей объединяет похожая общность. Стремление одного являются стремлением другого. Его желание является твоим желанием…
На лице каноника Лангенройта возникло легкое выражение беспокойства. Зато лица многих монашек, включая аббатису, украсились печальными улыбками.
– …потому что, если любовь проистекает от Бога, истинно от Бога, в этом нет ничего нечистого. Любовь и желание чисты, как свет, как lux perpetua, как природа неоскверненного грехом райского сада. О, сестра моя, сестра единственная! Жди, жди терпеливо, утвердись в набожности и молитве. И настанет день, когда засияет свет любви, когда появится тот, кого ты одаришь любовью. Придет suavissimus,[279] полон очарования, и поведет тебя в hortus conclusus[280] блаженства. Голод, а потом насыщение. Сила любви насыщает тебя, погружает в совершенную радость. Душа, полная радости, служит тому, которого любит, тем горячее, поскольку не скрывает своей наготы пред наготой его невинности…
Беспокойство на лице Лангенройта становилось всё более заметным. Монашки же разомлевали в угрожающем темпе.
– Назову тебя возлюбленной моей, любовь которой слаще вина, а благовония мастей твоих лучше всех ароматов![281] И скажу тебе: Quam pulchrae sunt mammae tuae soror mea…[282]
– Если это devotio moderna,[283] – шепнула послушница за спиной, то я записываюсь.
– На рассвете поспешите в виноградник, чтоб посмотреть, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, зацвел ли гранат. Там дашь ему любовь твою. А груди твои…
– Святая Вероника, покровительница… Я не выдержу…
– …груди твои, которые mandragorae dederunt odorem,[284] это плоды, скажешь ты, которые для тебя я сберегла, мой возлюбленный. И совершится commixtio[285] плоти, и сотворитcя unio mystica.[286] Исполнится то, что соответствует природе пред лицом Бога, который есть Природа. Аминь. Мир вам, сестры мои.
Констанция фон Плауэн слышно выдохнула. Тяжело вздохнул Освальд фон Лангенройт. Каноник Хаугвиц вытер обильный пот со лба и с тонзуры.
– Это наш шанс, – повторила Вероника. – Мы не можем его упустить.
Они разговаривали, спрятавшись в коморке за пекарней, их привычное место совещаний было занято, у одной из самых младших конверс был понос, и она занимала necessarium непрерывно.
– Не крути головой и не делай мин, – наморщила нос Вероника. – Этот теолог – это наш шанс, повторяю. Ты же слышала, что он говорил и как он говорил. Он, Ютта, думает только об одном, я тебя уверяю. Весь монастырь слушал его речь, все видели, что у него было в глазах. А было именно то, о чем мы обе непрерывно думаем.
– Может, ты!
– Пусть будет так. Может, я. И остальные в монастыре, включая почтенную матушку фон Плауэн. Нет, я не собираюсь ждать, пока кто-то нас опередит и заберется к нему в постель. Страстный теолог поможет нам бежать, Ютта. Надо только пойти к нему, в дом гостей. И склонить его к нашему делу. Вот тут у меня два прутика. Ну-ка тяни. Короткий идет и склоняет.
– Что ты… – Ютта отпрянула, словно ей давали не два прутика, а две змеи. – Надеюсь, ты не…
– Короткий идет, – решительно повторила Вероника, – и склоняет Кузанского к нашему делу. Это не будет трудно. Думаю, что будет достаточно приличного и крепкого fellatio. Плюс груди, которые mandragorae dederunt odorem. Но если окажется, что этого мало, что же, придется пойти на commixtio плоти по полной программе. Нагота пред наготой et cetera. Давай, давай, жалко времени. Короткий прутик бежит в hortus conclusus, а длинный тем временем пакует манатки.
– Нет, – ужаснулась Ютта. – Нет.
– Что нет?
– Я не могу… Я люблю Рейневана…
– И поэтому хочешь бежать. Поэтому должна бежать.
«Она права, – подумала Ютта, – она абсолютно права. Проходит год моей неволи, год со дня нападения на Белую Церковь. У доминиканок в Кроншвице я уже седьмой месяц, того и гляди, как снова появятся странные люди, чтобы забрать меня и завезти в другой, еще более отдаленный монастырь. Они разлучат меня с Вероникой, а бежать сама я не сумею. Она права. Сейчас или никогда».
– Давай прутик, Вероника.
– Вот это я понимаю. Какой ты вытащила? Длинный. Значит, короткий мой, послушала мои тяжелые молитвы покровительница. Пакуй вьюки, Ютта. Я же спешу в гостевой дом. К теологу Миколаю, который ждет там suavissimus и полон очарования.
Ютта, собранная и переодетая, ожидала в пекарне. Было новолуние, декабрьская ночь была темна, как дно самой геенны.
Вероника вернулась поздно за полночь. Зарумянившаяся, вспотевшая и тяжело дышащая. На ней был подбитый мехом плащ, она несла узелок. «Получилось, – подумала Ютта, – у нее действительно получилось».
Они не тратили времени. Быстренько перебежали двор к гостевому дому и вошли в мрак сеней. Миколай Кузанский ожидал их, пальцем на губах приказал молчать. Он провел их в конюшню, где при тусклом свете ночника слуги седлали двух коней. Ютта надела поданный ей кожушок, натянула капюшон, вскочила в седло.
Миколай Кузанский отправил слуг. После чего обнял Веронику и поцеловал. Поцелуй длился. И длился.
Достаточно долго. Утратив терпение, Ютта многозначительно кашлянула.
– Вам пора, sorores, – опомнился Миколай Кузанский. – Пора. Идемте.
– Кто это там? – заворчал Брюнварт, монастырский servus[287] из мирян, сторож и привратник гостевого дома. Кого там по ночам черти носят? Зараза на ваши…
Он узнал каноника, замолчал, низко поклонился. Кузанский без слов сунул ему в руки звенящий мешочек. Брюнварт согнулся в поклоне.
– Отпирай ворота. Выпусти мою прислугу, я посылаю их по срочному делу. И рот на замок.
– Я ничего не видел… Ваше преподобие…
Ночь темна, как дно геенны. Холодно.
– Эта дорога ведет в Вейд. А эта – в Цвиккау и дальше в Дрезден. Прощайте милые сестры. Пусть вам Бог помогает. И счастливо приведет к вашим близким.
– Прощай… милый Миколай.
Подковы застучали по камням.
Глава семнадцатая,
в которой описываем Год Господень 1430, а на охваченных пожаром войны землях Саксонии, Тюрингии и Верхней Франконии продолжается великий поиск.
Рейневану, Шарлею, Самсону и Риксе потребовалось два часа, чтобы от брода в Кессерне выбраться на тракт, на дорогу, которая вела в Альтенбург. Несмотря на то, что начал падать снег, они ехали быстро, Рейневан во главе, разгоряченный и возбужденный близостью Ютты. Гуситская армия, разделившись на пять полков, маршировала тем временем в направлении Наумбурга и Ены, методично сжигая каждое село и каждый oppidium[288] на своем пути. Горизонт на западе расцвел султанами дымов, которые рвал ветер.
Рейневан торопил, сначала он даже отказывался останавливаться на ночь, хотел ехать даже в темноте; чтобы его остановить, были необходимы действительно убедительные аргументы: кони требовали отдыха и корма, к тому же они были в чужой и враждебной стране, во мраке и вьюге они могли заблудиться, сбиться с пути, следствием могло стать опоздание значительно серьезнее, чем несколько часов ночлега. Таким образом, они остановились в овине на краю селения. Которое тоже выглядело опустевшим.
Горизонт на западе светился заревом. Они сидели вокруг маленького костерка. В полном молчании. До определенного времени.
– Рейнмар, – заговорила едва заметная в темноте Рикса. – Мы должны выяснить одну вещь. Божичко напугал тебя угрозой навредить Ютте и вытянул из тебя информацию о месте переправы. Правда?
– К чему ты клонишь, дорогая Рикса? – заговорил едва заметный в темноте Шарлей.
– Курфюрст Фридрих ожидал с саксонским войском не там, где надо, ergo:[289] он не знал. Не знал правду. Руководствовался ложной информацией. Я клоню к тому, чтобы задать тебе вопрос, Рейневан. Он звучит так: какую информацию ты дал Божичке?
– Да ложную же, само собой, что ложную, – заверил из темноты Шарлей. – Какую еще он мог дать?
– Ложь бы раскрылась, – не отступала Рикса. – А расплатиться за нее должна была бы Ютта. И ты хочешь, Рейнмар, чтобы я поверила, будто ты пошел на такой риск?
– Курфюрст саксонский не ожидал нас с армией под Кессерном, – снова ответил за Рейневана Шарлей. – Ожидал под Дорнау, то есть в ложно указанном месте. Ты сама это признала. Разве тебе этого не достаточно в качестве доказательства?