сходство, несмотря на пролегающий между ними водораздел всяческих различий. Конечно, между этими двумя людьми есть расхождения. Ал-Ваззан уж точно не одобрил бы непочтительные слова, которые Рабле вложил в уста Панурга: Мухаммад в Коране хвастается своей сексуальной неутомимостью, но он, Панург, способен превзойти его, так же как Геракла или любого другого удальца по этой части. Ал-Ваззан поморщился бы, читая, как Пантагрюэль цитирует пословицу «Африка всегда приносит нечто новое и чудовищное», — именно такое мнение и была призвана опровергнуть его «География Африки»[720].
Тем не менее в жизни этих двух людей встречались общие факторы, на которые они реагировали аналогичным образом. По обе стороны Средиземного моря собирали свою дань сифилис и чума; религиозные процессы толкали людей к перемене религии или к возврату в прежнюю веру, порождали конфликты и преследования как внутри христианства, ислама и иудаизма, так и между ними; а в войнах, локальных или крупных, то сражались с религиозными, политическими и иными противниками, то склонялись на их сторону. Ал-Ваззан и Рабле воплощают собою не только пример движения информации, материальных предметов и людей через Средиземное море, но и наличие сходных культурных репертуаров.
Они были почти ровесниками, Рабле всего на несколько лет старше. Их отношения к женщинам и семье различались: у Рабле, монаха разных орденов, рождались в Париже внебрачные дети, а ал-Ваззан, вероятнее всего, следовал исламскому пути брака[721]. Рабле был профессионально обучен медицине, ал-Ваззан — юриспруденции. Научные знания Рабле были, возможно, глубже, чем у ал-Ваззана, и это не изменилось бы, даже имей ал-Ваззан постоянный доступ к арабской библиотеке, но оба они отличались широкими интеллектуальными интересами, любили поэзию и смолоду начали ее писать; оба также работали в нескольких жанрах прозы.
И тот и другой в некоторой степени разбирались в дипломатии. Оба любили путешествия и писали отчеты о них — о своих собственных или о странствиях вымышленных персонажей, — хотя Рабле странствовал только по французскому королевству, а еще ездил в Пьемонт в Италии и однажды в Мец — все-таки за пределы Франции. Оба владели несколькими языками, занимались переводами и писали на неродном языке: Рабле в своем главном произведении превращает родной говор Турени в просторечие удивительной оригинальности и диапазона, а ал-Ваззан в своем главном произведении ведет живой рассказ на упрощенном итальянском языке иностранца. Оба писателя пристально наблюдали за народными религиозными и целительскими обрядами, которые североафриканец считал бесполезными, в то время как француз использовал их просто затем, чтобы приукрасить свои истории и расцветить речь, без намерения когда-нибудь лечить с их помощью. Оба восхищались гаданиями, но неоднозначно относились к ним: ал-Ваззан описал ученое гадание зайраджа, которое принесло ответ в поэтической форме, а Рабле закончил свою сагу пророчеством Божественной Бутылки и тем, как Панург, выпив вино жрицы Бакбюк, пропел ответ Бутылки в стихах[722].
И ал-Ваззан, и Рабле подвергались религиозному давлению и преследованиям за свои взгляды и их выражение. Рассказы Рабле о Гаргантюа, Пантагрюэле и Панурге были внесены в список запрещенных книг Сорбонны. Он внезапно покинул свой медицинский пост в Лионе в начале 1535 года во время репрессий против еретиков, а ближе к концу жизни ненадолго попал в тюрьму — хотя, конечно, все это было не так сурово, как похищение и заключение ал-Ваззана. Но, несмотря на все различия, Рабле по-своему так же осознанно существовал «между мирами», как и ал-Ваззан. Обоим приходилось писать с постоянной оглядкой на свою читательскую аудиторию, причем ал-Ваззан заботился о том, чтобы угодить христианам, не пороча ислам, а Рабле пытался создать или переработать текст так, чтобы он мог пройти контроль Сорбонны, — а если его все-таки забракуют, то без судебного преследования, — и при этом призывал своих читателей «понимать его в более возвышенном смысле»[723]. Оба они владели языком скрытности и притворства.
История ал-Ваззана про палача взывала к ответственности историка за правдивость своих слов, а история о птице говорила о пользе хитрости. Рабле подчеркивал необходимость говорить историческую правду, высмеивая небрежность или лживость: страницы из средневековых хроник, завернутые в подогретое полотно, служили прекрасным средством от зубной боли; его рассказ о великане Пантагрюэле, который, помочившись, утопил целый лагерь вражеских солдат, был «histoire tant veridicque» — «весьма правдивой историей»[724]. А в лице Панурга он создал одного из величайших трикстеров всех времен, связав его с Гермесом или Меркурием, среброязыким нарушителем границ, богом торговцев и воров, подобно Улиссу, наделенным «хитроумием» — тем, что греки называют mètis. Mètis опирается на хитрость, проворство, красноречие и находчивый ум; его можно использовать как во благо, так и во зло. Панург недурен собой, у него прекрасно подвешен язык, денег нет, но имеется «шестьдесят три способа добывания их, когда понадобится», и, следуя за Пантагрюэлем, он прибегает к своему хитроумию. Молча подражая его жестам, он отвечает на вопросы по каббале и оккультным наукам со стороны высокоученого англичанина, который ищет наставлений Пантагрюэля. Достав из кармана целебную мазь, он приставляет на место и пришивает голову любимого учителя Пантагрюэля, отрубленную в битве[725].
Особенно важна здесь история о том, как Панург попал в плен к туркам и бежал от них. Он объясняет, что был взят в плен в Митилини (намек на злополучную французскую армию, которая сражалась с турками на Лесбосе в крестовом походе, вдохновленном папой Александром VI в 1502 году). Турки собирались зажарить и съесть его, но когда он уже был нашпигован салом и посажен на вертел, Панург ухитрился взять в зубы головешку и разжечь пожар, когда заснул его поджариватель. Тогда он убил своего отчаявшегося пашу — по просьбе самого мусульманина, уверяет Панург, — забрал его драгоценности и пустился в бегство по улицам. Горожане, бегущие тушить пламя, вылили воду на ожоги Панурга и дали ему поесть. Огонь охватил тысячи домов, и когда Панург покидал город, за ним увязалось больше тысячи трехсот собак, привлеченных запахом его наполовину изжаренной плоти. Он отвлек их, бросая куски сала, и унес ноги, веселый и довольный[726].
Если читать рассказ Панурга, памятуя о жизни и писаниях ал-Ваззана, то у нас появляется пища для размышлений. Исследователи возводят ложь Панурга к обманам хитроумного Улисса, с которым Панург себя сравнивал. Но его преувеличенно оскорбительные выдумки — про турецких людоедов и турецких собак — выглядят еще возмутительнее на фоне событий того времени. Турки в описаниях ал-Ваззана предстают жестокими, как в его отчете о разграблении Каира войсками Селима, но все же участью христианского пленника было обращение