Назову только новые лица, появившиеся при дворе Константина Павловича. Адъютант его лейб-гвардии конного полка ротмистр Алексей Орлов, красивый мужчина, умный и ловкий,[140] но нрава скрытного; впрочем, я с ним всегда в ладах жил. Он теперь генерал-майором. Квартирмейстерской части подпоручик Даненберг Петр Андреевич, тот самый, которого я в 1811 году принимал в колонновожатые, учил математике и экзаменовал в офицеры; теперь он был уже чином старше меня. Даненберг был умен, учился хорошо, прилежен и храбр. По предкам Даненберг был из шведов, но по мыслям русский. Немцев он не любил и охотно шутил над ними.
С ним жил некто Мёнье (Meunier), уроженец французский, но с детства выехавший из своего отечества и взросший в Вестфалии, где он вступил в службу в garde du corps[141] короля Иеронима; в 1812 году он перешел во французскую службу в пехотный полк и был полковым квартирмейстером. При обратном шествии из Москвы в Вильну он претерпел общую участь своих соотечественников и ходил в Вильне, прося милостыни по улицам, был в рубище и почти полунагой. Ему вспомнилось, что, когда он занимал некогда должность учителя французского языка в каком-то институте в Берлине, великий князь, в проезд свой через Берлин, спрашивал у него имя. Мёнье отыскал в Вильне квартиру Его Высочества и хотел войти к нему, но был отбит прикладом часового. Невзирая на это, он не оставил своего намерения; нужда придала ему смелости, и он, оттолкнув часового, ворвался в комнату цесаревича и объяснил ему, кто он таков. Константин Павлович, вспомнив рассказанный им случай, велел принять его в свой обоз, одеть и снабдить деньгами. Мёнье был порядочный человек. Константин Павлович полюбил его и ласкал. Он всюду путешествовал с обозом, а по вечерам иногда призывали его разговаривать с цесаревичем. Мёнье не принадлежал к числу тех дерзких и наглых французов, которые в короткое время становятся несносными. Ему было более двадцати лет от роду; он был скромен и благовоспитан; мы с ним хорошо уживались. Он вскоре перешел от нас на другую квартиру, а впоследствии времени ему поручен был в управление весь обоз великого князя. Теперь он в Варшаве и, кажется, вступил в нашу службу. Великий князь по доброте души набрал к себе много несчастных пленных; иных отправил он в Петербург, где они жили в Мраморном дворце и прихотничали. Несколько мальчиков, взятых из числа французских флейщиков, он определил в кадетский корпус, чего, конечно, не следовало делать. Некоторые из пленных, оправившись по получении денег и платья, бежали.
В то время как мы стояли в Оссиге, находилось у великого князя еще два иностранца такого рода. Один был гренадер наполеоновской Старой гвардии, его звали Адам. Он был портной, большой шут и каналья. Был еще один пруссак, по имени Хазе, который служил капельмейстером во французских войсках и сделался совершенным французом, развратный и грубый человек и тоже шут, но знал порядочно музыку и обучал наших музыкантов. Я видел его после в Стрельне, где он везде был принят и учил Фридерикшу играть на фортепьяно. Я нашел еще в Оссиге при великом князе Донского войска поручика Сердюкова Алексея Михайловича, которого я в 1812 году еще знал; он был ранен под Бауценом, но скоро выздоровел. Человек простой.
Я имел также случай познакомиться с подполковником Иваном Ивановичем Шицом, бывшим тогда обер-квартирмейстером при князе Голицыне 5-м, командовавшем гвардейской кавалерией. Шиц был порядочный чудак; чудна была и одежда его, например, шляпа имела вид похоронной с подстегнутыми кверху полями; султан, более зеленый нежели черный, отливал в ясную погоду всеми радужными цветами; шейный платок лежал у него на груди, мундир не впору, двубортный и с большими плоскими пуговицами; рейтузы спущены, сапоги доходили ниже икр и надевались сверх рейтуз; лошаденка скверная; чепрак французский гусарский синий всегда криво лежал на драгунском седле; путлица и уздечка были перевязаны веревочками. В такой амуниции он везде ходил, и я удивляюсь, как при великом князе все сие ему с рук сходило. Шиц не был еще стар, он был храбр и несколько раз ранен, добрый и простой человек, совсем недальних способностей и веселого нрава; при этом крепко придерживался чарочки. Казалось, что он был несколько помешан.
В Оссиге я тоже нашел Кроссара, который служил шутом у Константина Павловича. Он все спал, или кофе пил, или громогласно проповедовал les gra-a-a-ndes operations,[142] или скакал по окрестным местечкам без памяти, полагая, что командует всеми войсками. Когда он бывал дома, то постоянно ходил в одной рубашке и брился по два раза в день, намазав прежде все лицо мылом. В таком положении его раз застал Ланской, адъютант князя Голицына и, подкравшись к нему сзади, схватил его… и волочил по комнате. Кроссар, почти голый, с намыленной рожей и бритвой в руках, кричал и не знал, что с ним делается; наконец, Ланской, подведя Кроссара к дверям и бросив его, сам бежал.
Когда я в Оссиге обжился и познакомился, великий князь стал со мною ласковее, иногда разговаривал и шутил со мною. Я жил вместе с Даненбергом дружно. Утро мы занимались в чертежной у Куруты или, как Константин Павлович говорил, в Operftions Kanzeley. Обед нам отпускали от стола Его Высочества; вечер мы проводили дома в чтении или в спорах, иногда перебирая всех окружающих Константина Павловича, между которыми не нашли ни одного пленившего нас; иногда ходили прогуливаться за деревню и любовались окрестностями.
Великий князь занял меня раз работой, довольно скучной: ему хотелось иметь рисунки мундиров всех кавалерийских полков армии; их надобно было чертить в виде параллелограммов, разбивать их на треугольники и другие фигуры, коих цветы должны были означать воротник, выпушку, подкладку, мундир, полу, флюгер и проч. Но он сам хотел предоставить себе ребяческое удовольствие покрыть параллелограммы сии яркими цветами и потому приказал мне принести их только начерченными. Он только что встал после обеда, после крепкого сна, был сердит, сел на балкон, велел себе свои краски принести и начал мазать, все испортил, замарал и, увидев наконец, что тут требовалось терпение, он велел просить меня, чтобы я все это поправил. Поправить нельзя было; я принужден был все сызнова переделать, что ему так понравилось, что он велел меня за то много благодарить и потребовал еще три экземпляра, один для Уварова, другой для Ожаровского, третий уже не знаю для кого. Я принужден был заняться этой пустой работой. Константин Павлович раздарил новые экземпляры, а один оставил себе и постоянно носил его в кармане; это для того было ему нужно, что в то время переменились все мундиры кавалерийские.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});