Далее он перешел на политических деятелей и подробно расспрашивал обо всех мало-мальски известных лицах. С этой точки зрения я очень мало его мог удовлетворить, так как знал большинство из них только по именам и городским слухам, но тем не менее по опыту Временного правительства мой отзыв, конечно, мог носить только отрицательный характер. В конце разговора он мне сообщил, что посланник желает сам познакомиться с русскими политическими деятелями и предполагает, как только это будет возможно, собрать из них совещание в Яссах. Я на это сказал, что гораздо было бы полезнее и для Франции, и для России войти в непосредственные сношения с Добровольческой армией и положиться вполне на нее. На этом наш разговор и кончился. Он сел играть в покер, в который, как оказалось, играл мастерски, и обыграл своих партнеров, а я с Черногорчевичем и хозяином уселись за крюшон в компании с дамами.
На следующий день я поехал на автомобиле, который откуда-то достал Черногорчевич, к генералу Щербачеву. Щербачев после развала Румынского фронта и заключения соглашения Румынии с немцами[307] жил в качестве частного лица в имении какого-то румынского помещика и снимал у него дом. С ним вместе помещались, кроме семьи, его бывший начальник штаба[308] и два адъютанта. После двухчасовой поездки мы наконец приехали под проливным дождем, и нас сразу пришлось обсушивать и кормить завтраком, после чего я прошел с ним в его кабинет и передал ему письмо от генерала Алексеева. Это было, собственно, не письмо, а меморандум, заключающий в себе политическое кредо Добровольческой армии.
Щербачев прочел его весьма внимательно, долго думал и потом сказал:
– Я не могу считать это полномочием генерала Алексеева представлять перед союзниками интересы Добровольческой армии. Полномочие должно быть написано кратко и ясно и выражать, что я являюсь доверенным лицом генерала Алексеева, а здесь имеются длинные разговоры о политике; это, скорее, программа, а не полномочие.
Я пробовал его уговорить, но безуспешно, и вообще я вынес впечатление, что Щербачев согласен играть только наверняка и не желает идти ни на какой риск. К сожалению, это было лейтмотивом почти всех русских интеллигентов. Мы расстались довольно сухо.
Тем не менее при надвигающихся событиях в Румынии нужно было иметь представительство Добровольческой армии, а я имел в своем распоряжении только молодежь. Я ломал над этим вопросом голову и решился наконец предложить эту миссию самому Поклевскому, хотя этим он ставился в положение представителя политической партии. К моему удивлению, он сразу согласился и даже как будто обрадовался. Я не имел права дать ему полномочия от Алексеева и предложил пока только от себя, но он и на это пошел очень охотно. По сухопутной части он выбрал своим помощником полковника Ковалева, а по морской капитана 2-го ранга Драшусова.[309] Таким образом, все обошлось к обоюдному удовольствию. Тут же в канцелярии посланника было написано письмо, в котором я просил его представлять интересы Добровольческой армии, и тут же я его подписал и вручил ему.
Наконец деньги были получены и я мог возвращаться обратно. Я получил от французского посланника тратты[310] на 750(?) тысяч франков на Париж и от английского тратты на 30 тысяч фунтов, что по курсу того времени составляло в общем около полутора миллионов рублей. На первое время этого должно было хватить.
В обратный путь мы отправились по железной дороге с остановкой в Кишиневе, где мне хотелось навестить своих друзей по Дунаю. Там меня ожидал сюрприз. На вокзале нас встретил прапорщик Гладков, очень милый мальчик, внук книгопродавца и редактора «Русского слова» Сытина.[311] Он объявил, что завтра его свадьба с бывшей на санитарной барже сестрой милосердия Женечкой Кочулковой, и просил меня быть его посаженым отцом. Женечка была нашей общей любимицей, и отказать было нельзя. Меня высадили из вагона и повезли в дом Кочулковых, там поместили в хорошей комнате и три дня поили, кормили и ухаживали.
В Кишиневе я познакомился с местным обществом, по преимуществу с богатыми помещиками. Они все рвали и метали громы на румын, проводящих методически румынизацию Кишинева. По их словам, все население, даже молдаванское, т. е. фактически румынское, спит и видит, как бы снова вернуться к России. Пресловутая сфатул-церия, т. е. нечто вроде бессарабского парламента, представляла сборище подкупленных негодяев. Все считали, что Антанта скоро наведет везде порядок, поставит в России царя, вернет ей Бессарабию, и все пойдет по-хорошему, по-прежнему. Пока это было еще впереди, помещики жили широко по-прежнему. В Английском клубе рекой лилось шампанское, которое каким-то чудом сохранилось в местных складах, и господствовало самое широкое хлебосольство. Меня прямо забросали приглашениями, и я был вынужден от всех отказываться, чтобы никого не обидеть.
Я бывал только на обедах с женихом и невестой, которых чествовали родные. На одном из таких обедов у ротмистра Лубенского гусарского полка[312] по фамилии, кажется, Сапари или что-то похожее на это, меня поразил его кабинет, где вся меблировка была сплошь в кавалерийском духе: стулья были седлами, письменный стол составлен тоже из кавалерийских предметов, все картины изображали или лошадей, или всадников. Я бы не сказал, что все было удобно и красиво, но, во всяком случае, оригинально. Там меня угощали старой водкой, которой было десять лет. Оказывается, в Кишиневе жило еще много лубенцев-гусар, а сам полк был румынизирован и целиком вошел в румынскую армию и остался в своих казармах. Из офицеров перешло к румынам только трое, а остальные жили на свободе, но ходили в форме.
Я указал хозяину, что их долг поступить в Добровольческую армию, но получил уклончивый ответ, что их полк теперь румынский, и они его оплакивали. Вот если бы он был цел, то они всем полком явились бы к генералу Деникину. Как это ни странно, но у наших офицеров существовал вместо русского полковой патриотизм, наподобие губернского у мужиков.
Честь честью справили свадьбу, где я, между прочим, фигурировал в штатском пиджаке, за неимением с собой ничего другого. Нас отпустили наконец восвояси. В Бендерах нас ожидал новый сюрприз. Оказывается, австрийская армия взбунтовалась, и солдаты массами спешили разбежаться по домам. Румыны, которым этот развал был на руку, пропускали их небольшими кучками через границу, обезоруживали и отпускали на все четыре стороны, причем офицеры подвергались всяким издевательствам.
Нас эти известия очень сильно обеспокоили. Во-первых, мы не знали, что делается в Одессе, и боялись, что при столпотворении на железной дороге нам не удастся туда пробраться. Однако наши страхи оказались преувеличенными. Немцы еще сохраняли верность императору и не позволяли производить никаких беспорядков, да и сами австрийцы, по-видимому, были более культурными, чем наша солдатня. Я не видел между ними ни одного пьяного, а, наоборот, все имели сосредоточенный и озабоченный вид. Они не думали о погромах, а спешили пробраться к себе домой.