моей, то она, увы, пролетела! Как это у Кольцова:
Соловьем залетным
Юность пролетела…
Между прочим, у греков, разумеется у древних, до тридцати лет мужчина считался юношей, а мне уже около этого. И выходит, что мне пора и с юностью прощаться… Итак, прощай и юность и жизнь разгульная! А потом завяжем узелки, и ни капли в рот аква вите. Работа и еще раз работа! Иначе в самом деле мы с тобой не выбьемся в люди. Помнишь у Брюсова:
Еще я долго поброжу
По бороздам земного луга,
Еще не скоро отрешу
Вола усталого от плуга.
Вперед, мечта, мой верный вол!
Неволей, если не охотой!
Я близ тебя, мой кнут тяжел,
Я сам тружусь, и ты работай.
Насчет труда в нашем поэтическом деле хорошо сказано, — пояснил Жихарев:
Вперед, мечта, мой верный вол!
Неволей, если не охотой!
Вообще Валерий Яковлевич — сильный поэт и неглупый был человек. — Жихарев раздумчиво продолжал: — О труде у него еще есть стихотворение, которое я знал наизусть. Выступал с ним на школьном вечере. Хочешь, прочту? Может, ты его знаешь? Оно называется «Труд».
— Такого не помню, — сказал Ершов.
— А вообще Брюсова читал?
— Читал кое-что.
— Ну и как?
— Не все нравится. Иногда как-то слишком сложно, будто не по-русски… и с какой-то чудно́й философией. И чаще он пишет как сторонний зритель, а не как участник жизни.
— Остановись, Алеша, перехватил! Мы с тобой не доросли до того, чтобы судить и критиковать Брюсова. Ты вот послушай. Такое же дай бог любому из современных поэтов написать.
В мире слов разнообразных,
Что блестят, горят и жгут, —
Золотых, стальных, алмазных, —
Нет священней слова «труд».
Троглодит стал человеком
В тот заветный день, когда
Он сошник повел к просекам,
Начиная круг труда.
Все, что пьем мы полной чашей, —
Жихарев широким жестом показал на стол, —
В прошлом создано трудом;
Все довольство жизни нашей, —
взмах руки на диван, на гардероб и стены, затем размашистый жест на стол с коньяком, рюмками, апельсинами, —
Все, чем красен каждый дом…
Тут я немного забыл… Дальше как?..
Все искусства, знанья, книги —
Воплощенные труды!
В каждом шаге, в каждом миге
Ясно видны их следы.
Жихарев остановился, потер лоб ладонью.
— Ах, черт возьми! Забыл! В восьмом классе еще читал. — Он взял рюмку в правую руку. — Так что, как видишь, я не только эротические стихи люблю… А ты, похоже, Блока лучше знаешь, чем Брюсова.
— Обоих плохо знаю, — несколько раздраженно произнес Ершов, разбирая свою кровать.
— Но Блока-то наизусть.
— Довелось как-то прочесть… стихотворение понравилось… оно против нашего мужского зверства. Ну и запомнил. С одного раза.
— У тебя замечательная память, Алеша, — не без зависти сказал Жихарев.
— Не жалуюсь. Три-четыре раза прочесть — даже пять-шесть страниц прозы слово в слово запоминаю.
— А ты не хвастаешься?
— А зачем хвастаться? И что тут особенного? Каждый так может, если внимательно и не спеша прочтет.
— Нет, не каждый, — возразил Жихарев. — Сильная память — признак гениальности.
— До сих пор я был талантлив, сегодня второй раз ты производишь меня в гении, — насмешливо сказал Ершов. — Что это значит, Георгий?
— Это значит, что только сегодня я могу высказать всю правду… по ряду причин именно только сегодня… Да ты прибирайся поскорее и садись, я же жду тебя, — с досадой добавил Жихарев. — Чего ты копаешься?
— А ты не жди.
— То есть как не жди?
— А так! С юностью прощаться, ты сам сказал, мне еще рановато. До тридцати-то лет эвон сколько!
— А с разгульной жизнью?
— Вчера простился… и навсегда… без всяких отступлений и послаблений.
— Не верю, — повышенным тоном произнес Жихарев. — Тут что-то не то.
— Верить или не верить — это твое право.
— Или ты обладаешь действительно твердокаменным характером, или так враждебно настроен против меня, что не хочешь и не можешь не только пить со мной, но и сидеть за одним столом.
— И не то и не другое. Просто считаю, что если бросать, то уж бросать как следует. На вечере я сделал уступку тебе… ну и хватит, а то ведь так никогда не бросишь. Ты же готов потчевать меня хоть каждый день.
Жихарев поставил рюмку на стол.
— Чудно! — с сомнением проворчал он. — Мне все это непонятно. Зачем же я в таком случае брал эту бутылку? Зачем раскупоривал ее? Знал бы, не раскупоривал, можно было бы в буфет вернуть… А теперь — куда ее? Мне ведь показалось, что на вечере ты стеснялся Александра Степановича… ну вот и припас. Думаю, придет Алеша, мы вдвоем дербалызнем без всяких оглядок и стеснений. А выходит, мне одному бороться с этим зеленым, нет, не зеленым, а коричневым змием? А ведь он, коричневый змий-то, ничуть не слабей зеленого, и даже градусов на десять посильней. Нехорошо, Алеша, оставлять товарища один ра один с таким страшным чудовищем.
— Георгий! — серьезным тоном проговорил Ершов. — Не трать красноречия, бесполезно. У меня правило: сказал — отрезал.
Он снял свои мокрые туфли, поставил их возле гардероба, затем разделся и лег в кровать, прихватив со стола книгу, подаренную Стебаловым.
Жихарев неотрывно следил за ним и, когда он улегся, тяжело вздохнул.
— Чего ты спешишь? — сказал он. — Боишься — не выспишься? Завтра же, то есть сегодня, — воскресенье. Будем дрыхнуть хоть до вечера.
— Ты забыл, что я собираюсь в Даниловку. Так что спать не буду.
— За семьей все-таки едешь?
— Да.
— Значит, ты всерьез? А как же мне? Куда прикажешь?
— Потеснимся, — миролюбиво ответил Ершов.
— Нет! Тесниться — не резон. Ну да ладно. Устроюсь где-нибудь, а к осени, может, комнатенку или квартиренку отхлопочу… Будем друг к другу в гости ходить… как порядочные жители! Но к своей благоверной не вернусь. Ни за какие коврижки!
Ершов промолчал, уткнувшись в книгу. Жихарев снова вздохнул.
— А может, и дружбе нашей конец? Может, и в гости ко мне не захочешь?
— А разве дружить можно, только живя в одной комнате или в одной квартире? — возразил Ершов. — Ты пойми, не могу же я тут все время по-холостяцки. Кроме того, и Наташе очень хочется в город.
— Да, я понимаю! — с оттенком обиды протянул Жихарев. — Пеший конному не товарищ. Ты