тут пятилетние дети, воющие от голода и умирающие, протягивая восковые ручонки к матерям? Дети при чем, товарищи и господа? Как себя чувствует марксизм-ленинизм, если спросить его: при чем тут дети? Или фашизм вместе с мировым империализмом? Если мертвые от голода дети есть следствие, то что же тогда является первопричиной? Если мать, убившая одного своего ребенка, кормившая им другого и сама евшая свое родное дитя, есть следствие, то что же тогда первопричина? Невежество? Варварство? Но простите, это происходило в Европе, в Ленинграде, Петрограде, Санкт-Петербурге — одном из просвещеннейших городов мира. И все читали Евангелие или по крайней мере слышали о нем, а уж евангельские заповеди знали все.
Но еще больше поразило Семена Григорьевича другое, поразило так, что он едва не потерял сознание и уж совсем не мог найти ответа, сколько ни бился над этим, доходя иной раз до сумасшествия. Оказывается, голодали и умирали от голода не все. НЕ ВСЕ! Как-то, когда он приехал с фронта в город, ему было приказано явиться в Смольный вместе с тремя другими офицерами — один из заместителей Жданова хотел лично услышать от них об обстановке на том участке фронта. И они явились в Смольный, шатаясь от голода и усталости. Один из заместителей принял их, молча выслушал, спросил о настроениях среди бойцов, задал несколько дежурных вопросов и отпустил с миром. Уже тогда Семена Григорьевича поразил упитанный вид этого заместителя, жирный второй подбородок и то обстоятельство, что заместитель был явно с сильного похмелья, то и дело наливал в хрустальный стакан «Боржоми» и пил жадными глотками.
А когда он прощался с ними, поднявшись и выйдя из-за стола, Семен Григорьевич обратил внимание на объемистый живот, который поддерживал широкий ремень.
Один из заместителей велел накормить фронтовых офицеров, и какой-то обкомовский чин, адъютант или секретарь, повел их в подвал Смольного. Там они попали в обкомовскую столовую. Войти в нее можно было, только предъявив какое-то специальное удостоверение — вход охраняли два офицера НКВД. На витрине Семен Григорьевич и его трое товарищей увидели такое, что голова пошла кругом. На тарелках лежали нарезанные кружками колбасы и ветчина, красная рыба, жареные куры, самые разные овощи, хотя стояла лютая зима, красовалась заливная осетрина, отбивные и рубленые бифштексы. Столовая была небольшая, и за несколькими столиками одиноко сидели и ели два генерала, трое каких-то молчаливых людей в штатском и один полковник НКВД, судя по малиновым петлицам в мундире. Семен
Григорьевич почувствовал, как тошнота подступает к горлу и перед глазами плывут синие и оранжевые круги.
- Вам повезло, товарищи, — тихо сказал адъютант. — Георгию Федорычу понравился ваш доклад, он остался доволен. Прошу, выбирайте — вам подадут на стол. Прошу учесть, что на первое еще есть украинский борщ с салом и наваристая соляночка.
- А с собой... сухим пайком... нельзя? — спросил самый шустрый из товарищей Семена Григорьевича.
- Вам потом дадут что положено, — сухо ответил адъютант. — Есть водочка, «Столичная». Прошу.
Товарищи Семена Григорьевича тыкали пальцами в витрину, выбирая блюда, подошедший официант в гимнастерке молча записывал в блокнот, а Семен Григорьевич стоял молча, и в голове гудело, как у контуженого. Будто рядом разорвалась фуга в полтонны весом.
- А вы что будете... э-э, простите, запамятовал ваше имя-отчество? — спросил адъютант.
Потом они расселись за столом, официант принес заказанные блюда — по тарелке наваристой солянки, бутылку «Столичной», рюмки, фужеры и несколько бутылок боржоми. У одного из товарищей Семена Григорьевича, видимо, было схожее состояние. Он сидел бледный, росинки пота высыпали на лбу. Вдруг он резко встал, пробормотал:
- Прошу извинить... мне что-то неважно... где тут туалет?
Адъютант недовольно посмотрел на него, ответил:
- Выйдете из столовой и сразу направо. Пройдете по коридору налево, третья дверь.
И тогда этот товарищ Семена Григорьевича медленно пошел к выходу из столовой странной походкой, на прямых, негнущихся ногах.
Он скрылся в дверях. Адъютант налил водки в рюмки, поднял рюмку первым, улыбнулся радушно:
- За победу, товарищи! Наше дело правое!
Все выпили следом за ним и набросились на еду.
После второй рюмки адъютант как бы между прочим проговорил, обведя рукой столовую:
- Сами понимаете, товарищи, распространяться об этом не следует никому и нигде, даже родным и близким... Ну, в общем, вы понимаете?
Ответить они не успели, потому что в столовую быстро вошел один из охранников, стоявших у входа, стремительно подошел к столу и, наклонившись к уху адъютанта, проговорил тихо, но Семен Григорьевич услышал:
- Там в туалете... капитан, который с вами пришел... застрелился.
Откормленная физиономия адъютанта сделалась багровой…
Дальше Семен Григорьевич помнил, как они выносили этого капитана из туалета, как орал на них адъютант, что это провокация, антисоветский выпад, что они за это ответят…
И сейчас, вспомнив этот случай, Семен Григорьевич снова подумал, что капитан поступил как настоящий русский офицер, и ему следовало бы поступить так же, но не хватило духу, силы воли, к тому же тогда были еще живы мать, жена и трое его детей. Но эта раскаленная мысль, что НЕ ВСЕ голодали, жгла ему мозг всю войну. После того случая он не раз слышал от других офицеров, что в Смольном жрут и пьют в три горла, меняют на толкучках за полбуханки такие драгоценности, которые стоят миллионы, даже выбрасывают в мусорные ведра заплесневелый хлеб и протухшую колбасу. Рассказывали об этом вполголоса, только самым верным друзьям, и все же бывали случаи, когда «рассказчиков» увозил НКВД, и они исчезали бесследно.
Семена Григорьевича спасло то, что он никому не рассказывал о том, что увидел в Смольном. Двое его товарищей, с которыми он там был, тоже молчали почти до конца войны. Потом одного убили в Восточной Пруссии при взятии Кенигсберга, а другой все же не выдержал и во время какой-то пьянки рассказал о столовой в Смольном, о том, как застрелился капитан и прочее.
Он рассказывал и плакал, говорил, что до сегодняшнего дня чувствует себя последней мразью, потому что не нашел в себе силы поступить так же, как тот капитан.
Собутыльники со смехом сказали ему, что еще есть время исправиться, если он не наврал все и на самом деле не последняя мразь. И тогда тот, будучи совсем пьяным, вынул пистолет и выстрелил себе в рот. Когда Семену Григорьевичу рассказали об этом, душа его содрогнулась вторично. И по сей день Семен Григорьевич носил в душе эти воспоминания. Ему казалось, что