опять-таки без всякого выражения, словно робот, ответил Семен Григорьевич. — Так вот Николай Афанасьевич, о котором я упомянул, нынче и является третьим секретарем горкома. И я с ним на днях разговаривал. Мы, знаете ли, видимся иногда, войну все вспоминаем... Я никогда его ни о чем не просил, да мне ничего и не нужно.
Но вот об этой комнате я в разговоре упомянул, и Николай Афанасьевич весьма твердо (а он, должен вам сказать, человек слова) обещал мне посодействовать в получении ордера на эту комнату. Я ему и про вас сказал, то есть про ваше жилищное положение…
Простите, Люся... — Он повернулся к жене Сергея Андреича. — Простите за нетактичный вопрос, вы ведь беременны, не так ли?
- Д-да... — заикнувшись, ответила Люся. — Третий месяц пошел.
- Еще раз простите, но я Николаю Афанасьевичу и об этом упомянул.
- Н-да-а... — промычал вконец озадаченный Сергей Андреич. — Поставили вы нас, Семен Григорьевич, в положение... как снег на голову…
- Ни в какое положение я вас не ставил, — сухо возразил Семен Григорьевич. — Вам нужно только ответить, нужна ли вам моя комнатенка. Она, правду сказать, неказистая, всего шесть метров, но для кабинета очень может сгодиться. К тому же она с вами рядом через стенку, что тоже очень удобно.
- Удобно-то оно, конечно, удобно... — опять покачал головой Сергей Андреич. — Но…
- Вы участковый врач... вас весь район знает, и нехорошо…
- Что нехорошо?
- Ну что я вам объяснять буду, взрослому и умному человеку. Вы сами прекрасно понимаете, о чем я говорю. К тому же вы роман пишете, а это дело сложнейшее и труднейшее. Я ведь вижу, как вы ночи напролет на кухне просиживаете. Я вам больше скажу, уважаемый Сергей Андреич, вы обязаны написать этот роман.
- Почему обязан?
- Потому что вы напишете правду, а люди ее непременно должны знать. Из всего, что я до сих пор прочитал про войну, все является бездумным и безобразным враньем.
- Почему вы думаете, у меня получится по-другому? — усмехнулся Сергей Андреич. — Что у меня будет только правда? Одна святая правда?
- Я имел достаточно времени составить о вас свое мнение. Вы человек правдивый, а это — главное. — Семен Григорьевич говорил, словно на машинке печатал, вливал в слушателя каждое слово.
- Благодарю вас, Семен Григорьевич, за лестное мнение обо мне, — вновь усмехнулся Сергей Андреич. — Если бы только все зависело от моей правдивости. Существует еще множество других факторов — вот они-то как раз и являются решающими.
- Какие факторы? — требовательно спросил Семен Григорьевич.
Сергей Андреич долго, серьезно смотрел в его бесстрастные бледно-серые глаза, отвел взгляд, пробормотал смущенно:
- Ладно, не будем об этом... Если позволите, в другой раз побеседуем.
- С удовольствием. Так что вы ответите насчет моего предложения о комнате?
- Я согласен! — Сергей Андреич рубанул воздух рукой, и лицо Люси засветилось невиданным счастьем.
Она отчаянно ломала себе пальцы, так, что хрустели суставы, проговорила с придыханием, дрожащим голосом:
- Мы вам так благодарны, Семен Григорьевич… так благодарны…
- Не стоит. Я поступаю, как считаю, справедливо.
- Вы знаете, что такое справедливость? — с иронией спросил Сергей Андреевич, закуривая папиросу.
- Думаю, что знаю. Позвольте откланяться. — Семен Григорьевич поднялся, снова достал большой клетчатый платок, громко высморкался и сказал: — А вот курить в комнате я бы вам не советовал — табачный дым для женщины в положении очень вреден.
Сергей Андреич поспешно разогнал рукой дым, погасил папиросу в пепельнице, спросил:
- Вы и до войны бухгалтером работали, Семен Григорьевич?
- Нет, до войны у меня была другая профессия, — бухгалтер аккуратно сложил платок, спрятал его в карман брюк и шагнул к двери. — Всего доброго. Желаю успешной работы. Когда ордера будут готовы, я вам сообщу. — И он вышел, тихо, без стука, прикрыв за собой дверь.
Люся подошла, села рядом с Сергеем Андреевичем, обняла его и тихо заплакала, уткнувшись лицом ему в плечо.
- Сереженька... неужели у нас будет еще одна комната? Даже не верится... Этого Семена Григорьевича сам Бог послал…
- Он в Бога не верит, — думая о своем, ответил Сергей Андреич. — Он вообще считает, что его не существует... Н-да, если все, что он про себя рассказал, — правда, то хлебнул он выше крыши. Тут перестанешь даже верить в то, что ты сам существуешь... А ты заметила, он разговаривает и ведет себя будто мертвый... никаких эмоций... без цвета и запаха... То-то я его никогда почти и не замечал в квартире... как привидение. — Сергей Андреич усмехнулся и покачал головой.
- Если это привидение сделает нам комнату, я за него молиться буду, — всхлипывая, проговорила Люся. — А мне он очень понравился. Спокойный, рассудительный... Ты на кухню-то сегодня пойдешь?
- Пойду. — Сергей Андреич решительно встал, достал из шкафа стопку чистой бумаги, пачку исписанных страниц, взял вечное перо, которым очень гордился, и направился на кухню.
А Семен Григорьевич, зайдя в свою комнату, заперся на ключ (он всегда запирался), не спеша разделся, выключил свет и лег на кровать, накрылся одеялом до подбородка. В темноте блестели его открытые глаза. Вопросы Сергея Андреевича разбередили ему душу, и невольно в памяти стал всплывать блокадный промерзший Ленинград, пустые, продуваемые ледяным ветром улицы, вымершие площади, заснеженное здание Смольного, Исаакий, обложенный мешками с песком и обшитый досками... Казанский собор. «В Бога я не верю. Его просто не существует», — сказал в разговоре Семен Григорьевич, и сказал истинную правду. Для себя. Он сказал то, в чем был уверен, и никакие доводы философов и богословов не смогли бы теперь убедить его в обратном.
«Война — занятие мужчин» — это Семен Григорьевич понимал и даже готов был с этим согласиться. Всю свою историю, тысячи лет, человечество почти беспрерывно воевало, видно, так мужики устроены. Но при чем тут дети, умирающие от голода? При чем тут женщины и совсем молодые девушки, лежащие на улицах, — застывшие, занесенные снегом трупы? Неужели Бог не мог защитить хотя бы их? Конечно, все можно объяснить, можно найти первопричины и следствия, опираясь на марксизм-ленинизм, на исторические необходимости, на борьбу империализма с коммунизмом, на священную защиту Родины от нашествия фашистских орд, — все можно объяснить, и даже понять, и даже оправдать... но при чем