оставшихся Велиолесских лесовых не мог сравняться в жестокости и дикости. Чем-то он напоминал мне Мохота, Игнединого отца… Тут, возле Черени, неподалёку от Русальего Озера соединялись владения сразу трёх лесовых: Гранадуб, Среброльх и Перлива тянули Чудненское каждый на себя, выясняя, кто больше прав имеет. Каждый хотел владеть выходом к озеру, чтобы с верховным водяным дела решать, а Гранадуб пытался откусить самый лакомый кусок: ему и без того принадлежала половина западного озёрного берега, так ещё и восточный желал целиком. Если б Перлива со Среброльхом уступили, Гранадуб оттяпал бы едва не половину Чудненского и заселил бы своими дикими худыми лешачатами, охочими пугать люд. Со Смарагделем он спорить и делить земли не решался: знал, что с тем шутки плохи. Смарагдель жесток и твёрд, хоть и любит красоваться и не может побороть страсть к игре в зернь.
К концу осени, когда нечистецам наступает время ложиться спать, здесь, в Чудненском, гуляют самые злые ветра и воют самые страшные бури. Здесь кутят перед долгим отдыхом сразу три лесовых, каждый со своей свитой и своим двором. Любят людские князья разгульные праздники, а лесные князья – того больше. В этом году я, наверное, уже пропустил праздник, валялся хмельной в постели.
Говаривали, будто Гранадуб не только до земель жадный, что сговорился он с Господином Дорог о том, чтобы огонёк зажигался у избранного над изголовьем не только в макушку лета, но и весной, чтобы за год получать в услужение больше людей. Иногда и Смарагдель просил о том, но меру всё же знал.
Мысли о Гранадубе прибавили мне каплю сил: не хотелось сейчас встречать его, вспыльчивого и непредсказуемого. Я был слишком измучен и телом, и разумом, чтобы заботиться ещё и о том, какое впечатление произведу на лесного князя. Мне представилось, что поднимется сейчас ветер и встанет передо мной Гранадуб в любимом обличье: в виде широкоплечего могучего мужчины с длинной чёрной бородой и кудрявыми волосами, в рубиновом кафтане, подпоясанном широким кушаком, в высоких кожаных сапогах с меховой оторочкой и с широким ножом на перевязи.
Я с трудом сел на земле. Рудо, исцелённый лесной водой, возился возле меня, по-щенячьи радостно повизгивая, и тыкался в меня лобастой башкой. Видно, лесная водица закружила голову псу, как брага, но я рад был, что хоть с ним всё хорошо. Я ухватился за шерсть Рудо и тяжело, наваливаясь на него, поднялся. По боку вновь заструилась тёплая кровь, и так рубаха вся была в буром и красном. Поднялся из упрямства скорее, не думая, чего ради. Смрадная толпа безликих, стремящихся оторвать от меня по куску на память, теперь казалась давним сном.
– Ты видел мёртвых тварей? – спросил я Ольшайку.
– Видел, – обронил он хмуро и многозначительно.
– Отец что?
– Отец в бешенстве. После того, как они тебя… ранили там, в Липоцвете, он всерьёз загорелся изничтожить их всех. Не так это и просто: в лес они нечасто забредают, одни рассыпаются, а на их место приходят другие. Знать бы, кто стоит за ними…
– Истод, – признался я. – Их сотворил Истод. Они были когда-то больны, а он заворожил так, что даже после смерти нет им покоя – так я думаю. Что делать – ума не приложу, но с отцом твоим согласен и готов буду помочь, когда в себя приду. Правда, на князя шутовского тоже думал. Слишком многое на него указывало, так, может, с Истодом они в сговоре.
– Так сам и проверь. Здесь его стойбище, всей ватаги его. На берегу Русальего, не знаешь разве?
– Слышал что-то. – Я насторожился. Жаль, сейчас не смог бы сразиться ни с кем, нужно было отлежаться несколько дней. – Так что же, укажешь дорогу?
– Проводить даже могу. – Ольшайка улыбнулся, и улыбка получилась зловещей, острозубой, не похожей на человечью. Рога его выросли ветвистыми, на зелёных щеках пробился мох. Я видел даже сходство с любимым обликом Смарагделя, только Ольшайка всё равно смотрелся молоденьким кустом, тогда как Смарагдель – могучим деревом.
– Проводи, – согласился я. – Заодно расскажи по пути: не знаешь ли, что за лихо такое, от чего они разом все могут исчезнуть? – Я почесал подбородок и добавил тише, вспомнив дружинников, обернувшихся холмами: – И не только они.
Ольшайка пристроил чарку на пояс, сам собой обвившийся вокруг его талии, и поддержал меня с одной стороны, а другим боком я навалился на Рудо. Услышав, что я спрашиваю, лесовой обернулся ко мне, и по долгому молчанию, но не по его лицу я понял, что вопрос мой застал его врасплох.
– Просто исчезнуть? – наконец уточнил он.
– Исчезнуть бесследно. А те, кто поживей, – обратиться лесными кочками.
– В городах не бывало такого?
И правда ведь. Ни разу ни до, ни после ни одна моя встреча с врагами не закончилась их превращением в кочки-холмы. И первый, и второй раз произошли здесь, и не просто в лесу – в Великолесье. Совпадение? Судя по осторожным вопросам Ольшайки – навряд ли.
– Не бывало.
Ольшайка замолчал, ступая бесшумно и плавно, будто ноги его вовсе не касались земли. Мне было тяжело воспринимать, сколько времени прошло: удивительно ещё, как вообще шёл. Наконец, он ответил:
– Спрошу у отца, а если он захочет, то сам тебе скажет. Такие вещи не расскажешь просто так, повод нужен и уверенность.
Я не стал выяснять, что за повод и в чём уверенность. Нечистецкие тайны, ясное дело. Даже соколу они не обязаны всё раскрывать, а уж тому, кто больше не летает по княжьим делам, – подавно.
Ольшайка вёл нас с Рудо потайными тропами, доступными одним лесовым, – я понял это, когда заметил, что если смотреть всё время прямо, то кажется, будто с боков всё размывается и плывёт, как при скачке. Я не стал гадать, много ли смертных ходили нечистецкими путями и кто из них потом вернулся к обычной жизни, а кто так и остался в лесу – заворожённый, зачарованный, не человек больше.
Зарядил мелкий дождь. Я быстро промок и начал мёрзнуть, злясь на себя: никогда раньше не жаловался на погоду, сносил безропотно любые неудобства, а тут ощутил, будто соколья сущность служила для меня чем-то вроде оболочки, и сейчас, лишившись её, я стал уязвимым, хилым, заурядным заблудшим человеком.
– Мне бы полежать, передохнуть, – сдался я, всё сильнее повисая на Рудо. Сердце у меня билось часто, как у зайца, и казалось, что ещё немного – и упаду, чтобы проспать до самой зимы.
– Передохнёшь, когда доведу, – пообещал Ольшайка. Мне показалось, что я впервые слышу в голосе лесового сочувствие. – Только не лезь сразу к скоморошьему князю силами мериться. Убежища простого проси, а зубы спрячь.
– Куда уж мне.
Сейчас меня куда больше прельщали мысли о постели, крыше и костре, чем разборки, что я мог бы затеять. Я уже сомневался, стоило ли просить отвести меня к шутам. Что, если меня не пустят? И хорошо ли получится: стану просить убежища, а у самого на уме – подозрения и злой умысел? Думы отнимали слишком много сил, и так истончающихся, и я прикрыл глаза, оставив в голове только гудящую пустоту. О том, что будет, мне не хотелось задумываться. Что выйдет, то выйдет, я решил позволить Господину Дорог поступать так, как ему захочется.
Ольшайка вдруг остановился, и Рудо тоже замер. Пришлось мне открыть глаза и по привычке положить руку на оружие. Пусть от боли сводило каждый мускул, а всё же первым на ум пришло одно: что бы ни случилось, готовься биться.
Перед нами стояло чудище, такое уродливое, будто его нарочно придумали бабы, чтобы непослушных детей пугать. Тело у него было человечье, но огромное, великанье. Руки и ноги нарочито длинные, вытянутые, а голова – кабанья, от клыкастого смрадного секача. Кафтан на чудище был богатый, но изношенный, помятый, сквозь грязные пятна поблёскивала вышивка золотой ниткой. За спиной чудища прятались нагие лесавки и лешачата с пугливыми лицами и глазами, похожими на угольки.
– Недоволен чем, Гранадуб? – спросил Ольшайка.
Гранадуб повёл кабаньим рылом и впился в меня глазками-точками.
– Недоволен. Что тебе нужно на моих тропах? Одного тебя терпел, а ты набрался наглости смертного тайными