слова прозвучали резко и обидчиво: свежи были раны, не унималась боль, хоть я изо всех сил гнал её и не думал о том, что мне теперь делать и кем быть.
– Потерялся, стало быть. В себе и вокруг себя. Бывает и такое. Цепляешься за птичье имя, а человеком стать боишься. Прав я?
Меня будто ковырнули ножом, срывая болячку с самого сердца. Я метался внутренне: скомороший князь, весь закрытый, непонятный, пугающий, хотел, чтобы я ему открылся и даже пытался заглянуть мне в душу, небезуспешно, между прочим. Я тут же вспомнил, для чего просил Ольшайку проводить меня к нему. И князь как прочёл мои мысли.
– Скажи-ка, сокол, зачем ты меня искал? Искал ведь, знаю. Нечистецы не с одним тобой дружбу водят.
Будто услышав его слова, со стороны озера закричали мавки и водяницы, залились визгливым бабьим хохотом.
Я посмотрел на Трегора долгим взглядом. На вощёную кожаную маску в тонких, едва заметных трещинах. На серый шерстяной плащ, добротно сшитый, наглухо застёгнутый. На перчатки и сапоги, сработанные из той же крепкой коричневой кожи, что и маска. На брошь с тремя рогами. Отметил, что, судя по фигуре, ширине плеч и голосу, передо мной взрослый крепкий мужчина, примерно одного со мной возраста. Подумал, умеет ли он драться и одолеет ли меня. Одолеет, наверное, даже если биться не обучен: я ещё слаб. Зато на моей стороне скорость и неожиданность. Никто не станет ждать, что гость всадит в тебя нож, особенно, если этот гость – сокол, пусть и бывший.
Истод признался мне, что безликие – его рук дело. И про Морь сказал. Но что же, один он её взрастил и выкормил? Один приручил тварей и хворь? Может, может быть. Но сильна байка, будто злобный скомороший князь мстит здоровым, хочет всех сделать увечными, мечеными, чтобы пополняли шутовские ряды и платили дань в его казну. Убью его – и стану героем побывальщин, песен и баек. Даже если он невиновен, донесёт молва до Страстогора, что изгнанный им сокол убил того, кто пугал люд одним своим существованием. Убью ради Страстогора: пусть знает, что я не предал его, выполнил приказ, даже когда стал ему не нужен. Простит он меня?..
Нет, не простит.
– Убить тебя пришёл, – признался я. – Вот так.
Трегор широко развёл руки в стороны.
– Так вот он я. Перед тобой. Убивай.
Я выхватил нож, и лишь Серебряная Мать, взирающая на нас сверху, могла знать, что случилось бы: вонзил бы лезвие в мякоть сбоку от трёхрогой брошки на плаще или передумал бы за миг до удара. Скомороший князь резким движением перехватил мою руку и больно выкрутил запястье, так, что пальцы сами собой разжались и нож выпал на землю, схваченную первым морозом. Я втянул воздух сквозь зубы, сдерживая стон.
– Не вышло? – спросил он с издёвкой.
Я оскалился и не удостоил его ответом. Нож подбирать тоже не стал.
– Убей, если сможешь, только сам-то хочешь умирать? – продолжил Трегор. – Видишь, сколько здесь моих людей? – Он махнул рукой в сторону, где шуты разучивали какое-то неведомое представление, раскручивая огненные колёса и рассыпая снопы алых искр. – Не думай, что после этого твоя собственная смерть будет такой же лёгкой, как моя. Ты ведь не жаждешь уйти в свиту к Владычице Яви?
– Может, и не хочу, только жить тоже не для чего.
– Лжёшь.
– Не лгу.
Мне хотелось встать, подозвать Рудо и с позором уйти – через чащи, через Великолесье, всё равно куда, лишь дальше от этого человека. В моих представлениях наш разговор шёл совсем не так, но что-то удерживало меня, какое-то смутное желание если не раскрыться, то сказать ему чуть больше того, что я уже сказал. Что-то было в этом Трегоре такого, чего я не встречал ни в одном из людей.
– Ты мог бы наняться в дружину к любому из князей. Мог бы стать вольным наёмником. Мог бы пристроиться в охрану купеческих обозов. Мог бы уехать в Царство или того дальше, в Мостки. Ты молодой и сильный мужчина, ты обучен многому, пусть и самонадеян. Не знаю, что с тобой произошло и чем ты насолил своему князю, но жизнь тебе светит ещё долгая, чувствую, Господин Дорог ещё не сплёл твой путь до конца.
– Мог бы, да не хочу. Я сокол, понимаешь? С обрезанными крыльями, ненужный, но тут, – я ударил себя в грудь и еле сдержал кашель, каким мне пыталась отомстить затянувшаяся рана в боку, – тут ещё сокол. Я должен летать.
– Забавное дело. Человека назвали соколом, а когда попытались вновь назвать человеком, он вцепился в птичье звание и не пожелал его отдавать. То говоришь, что не сокол больше, то вновь вспоминаешь старое имя и цепляешься за него когтями. Ты занятный собеседник. Таких гостей у меня ещё не было. Есть у тебя имя человечье?
– Лерис, – обронил я. – Лерис Гарх.
Трегор склонил голову в маске и капюшоне, не ясно, на меня глядя или в сторону.
– Так вот же. Вот оно, сердце твоё. Ты – Лерис Гарх, так зачем хочешь быть Кречетом? По глазам твоим вижу: ты опустился на самое дно и вот-вот в иле завязнешь. Ещё не поздно всплыть на поверхность. Всплыть и вдохнуть. Свободный человек сильнее утонувшей птицы.
Я отвёл взгляд и просто слушал его приглушённый маской голос. Так мне казалось, будто я говорю не с человеком, а с чем-то иным, будто голос идёт из земли, из озера, будто это ивы и ели говорят мне, как поступить. И тут же во мне выросло возмущение: как этот скоморох смеет указывать мне, что делать? Что же он, возомнил себя ни много ни мало властителем судеб? Если я послушаю его, выходит, я нарушу волю Господина Дорог? Или это Господин Дорог привёл меня к нему, не позволил убить и говорит со мной устами Трегора?
Я запутался. Голова у меня заболела, в груди привычно заныла дыра, моя незаживающая рана, с которой и приготовился жить до самой смерти. Видогост, Игнеда, Страстогор и Огарёк по очереди вонзали мне клинки в самое сердце, до тех пор, пока от него ничего не осталось, одни кровавые куски. Я закрыл лицо руками и опустил голову на колени.
– Ты нравишься мне, Лерис Гарх. Прости себя. Отпусти сокола и возродись человеком. Стань тем, кем родился. Ты же не мог вылупиться из яйца. И знай: ни в Мори, ни в чём ином я не виновен. Я бы многое отдал, чтобы на наши земли не ступала ни единая хворь.
Трегор похлопал меня по плечу: не сильно, не шибко дружелюбно, но всё же так, что удивительным образом мне стало чуть легче. Когда я отнял ладони от лица, скоморошьего князя уже не было видно. Может, просто слился с сумерками, растворился, спрятавшись в своём глухо-сером плаще. Ко мне прибежал Рудо: счастливый, запыхавшийся, мокрый по грудь, лапы в иле. Носился по берегу, играл с водными нечистецами.
– Шалопай, осторожней будь, – шепнул я ему, трепля по ушам. – Только ты один меня и держишь. Случится что с тобой – сорвусь и разобьюсь насмерть. Не убегай далеко, слышишь?
Рудо шутливо клацнул зубами у меня перед носом. Стало совсем темно, я чувствовал себя опустошённым и пристыженным, оттого не хотел возвращаться в шатёр. Поколебавшись, я поднял нож с земли, вытер его о рубаху и пристроил обратно, за пояс. Оружие бросать нельзя, даже если не знаешь, за кого и за что теперь будешь биться.
* * *
Руки мешали Ниму спать. Негнущиеся лапы-крюки цеплялись когтями за покрывала, царапали тело, если прижимать их к себе. Он ворочался, стараясь уснуть, но только разгонял хрупкую дрёму. И звуки – отовсюду доносились звуки: от храпа до крика сов, идущего снаружи. Дома ночами было тихо…
Рядом спал Энгле – положив сложенные ладони под щёку, безмятежно, сладко, и не тревожили его ни шум, ни когтистые лапы, ни думы. Зато Велемира не было. Ним приподнял голову: ему показалось, что он услышал робкие шаги, словно крался кто-то по шатру, боясь, что