В начале июля составленный на Вильгельмштрассе меморандум (в свое время его приписывали статс-секретарю Гефферу, но потом оказалось, что он принадлежит перу другого автора, оставшегося неизвестным) сообщил главам германских государств следующие мысли: Мы должны выбирать между Англией и Россией, чтобы и после заключения мира иметь опору против одного из этих главных врагов. Этот выбор надо сделать в пользу Англии и против России, ибо русская программа несовместима с нашей позицией форпоста западно-европейской культуры и с нашими отношениями к Австро-Венгрии, балканским странам и Турции. Напротив, разграничение интересов между Англией и Германией вполне возможно. Поэтому нам не нужно флота как условия существования Германии, а следует добиваться максимального ослабления России. Мы должны сделать всю работу в одном месте, вместо того чтобы делать ее по частям в разных местах. Интересы Англии позволяют нам направить всю работу против России. Решительная антирусская позиция возвращает нашему положению в мировой войне ту нравственную основу, которая состоит в заступничестве за Австро-Венгрию, а не в борьбе за свободу морей. Негодование германской общественности против Англии необходимо, следовательно, обратить на Россию.
Меморандум заканчивается следующими словами: Высказанные выше соображения вызовут возражение, сводящееся к тому, что они составляют счет без хозяина, ибо именно ненависть и стремление Англии к уничтожению Германии делают соглашение невозможным. Указывают, что Чемберлен еще до войны выдвинул требование: We must crush Germany{179}; однако Чемберлен, а с ним вместе наши газеты и листовки опускают придаточное предложение, являющееся логическим объяснением этой враждебности и гласящее: before it crushes us{}an».
В этой глубокой пропасти взаимного недоверия, вырытой бессовестной демагогией, которой не смогли помешать руководители государств, но которая не имеет никаких корней в фактическом и политическом положении, то есть в условиях существования обеих стран, и заключается трагизм положения, и лишь большая государственная мудрость и преодолевающая все препятствия и одинаково твердая воля обеих сторон могут вытащить телегу, увязшую в болоте демагогии. Эта надежда не столь тщетна, как может показаться, ибо демагогическое министерство Асквита будет существовать не вечно. Стремление англичан уничтожить нас, пожалуй, отчасти исключает возможность соглашения, но отнюдь не вынуждает нас принять борьбу там, где они сильнее нас, а именно на море и в Египте.
Итак, даже автор приведенного меморандума видел только смутные надежды на соглашение с Англией, но нигде не находил чего-либо осязательного. Однако автору меморандума и его единомышленникам этих желаний оказалось достаточно, чтобы в течение драгоценных лет, когда Германия еще могла быть спасена, не воспользоваться единственным средством, способным заставить Англию пойти на уступки: соглашением с царем и максимальным развитием наших морских сил. Мы не нанесли морской мощи Англии тех ударов, которые могли нанести, и, таким образом, своей сентиментальностью, премудрыми расчетами и штатским пониманием морской войны добились того, что в Англии взяло верх стремление нанести сильному германскому сопернику страшный смертельный удар, от которого он уже не смог бы оправиться. Осенью 1916 года, когда организация обороны от подводных лодок близилась в Англии к своему завершению, а инцидент с «Суссексом»{181} показал всему миру, что нам недостает силы, Ллойд-Джордж решился произнести слово «нокаут».
Вышеизложенная надежда построить германскую победу на английской похожа на загадку, хотя имению она определила судьбу Германии в самый тяжелый момент. Ударившись о престиж Англии, германское государственное искусство как бы рикошетом отскочило на указанный ему Англией антирусский путь и покатилось в тупик. Бесчисленное множество немцев на родине и на фронте обладали более правильным инстинктом, но с ним не посчитались.
Мировоззрение Вильгельмштрассе характеризовалось далее неукротимой и пылкой верой в то, что Германии, лишенной флота, будет добровольно предоставлена возможность «перегнать» Англию, а сильной на море Германской империи такой возможности не предоставят. Если канцлер и его сторонники надеялись после «бури» быстро добиться тесной дружбы с Англией, то они полагали, что достигнут этой цели, принеся в жертву германский флот. Еще в октябре 1918 года германская политика думала купить милость англо-саксов ценою отказа от подводной войны. Пробуждение Германии после октября 1918 года открыло жуткую истину. Но лучшая осведомленность теперь уже не принесет пользы.
Моя точка зрения заключалась в следующем: либо мы считаем Англию непобедимой и в таком случае нам следует примириться с нашим поражением, при этом чем скорее, тем лучше; либо мы должны пустить в ход все военные и политические средства, чтоб поколебать непобедимость Англии. Само собою разумеется, что практически я имел в виду вторую альтернативу. Но в таком случае надо было ясно видеть путь, по которому мы желали идти. Всякие мудрствования и колебания, которые не подсказывались этой альтернативой, вели к гибели. Именно из этого, а не из каких-либо ведомственных соображений исходила моя борьба за занятие побережья Ламанша, за морское сражение и за своевременное развертывание подводной войны.
3
Какими же средствами располагали мы, чтобы оказать военное давление на Англию?
Когда разразилась война, я с удивлением узнал, что державшийся от меня втайне план морских операций не был предварительно согласован с армией. Последняя полагала – и это являлось для нее естественным, что морские операции и вообще война против Англии – дело второстепенное. Поэтому уже до войны следовало разработать под председательством рейхсканцлера общий план воины на три фронта или мировой войны. Однако, как уже отмечалось выше, этого сделано не было. Только единое верховное командование морскими операциями обладало бы авторитетом, достаточным для того, чтобы с пользой применить в ходе войны приобретенное флотом глубокое знание морской мощи Англии; однако такого верховного командования создано не было.
Из трех возможностей непосредственной борьбы с Англией я прежде всего коснусь вопроса о побережье Ламанша. В конце августа предполагалось, что операции армии приведут нас к берегам Фландрии и что взятие Антверпена является лишь вопросом времени. Это дало бы возможность вести морскую войну, базируясь на Фландрию, и значительно улучшило бы наше стратегическое положение. Поскольку в качестве статс-секретаря я мог превратить эту возможность в действительность, я направил все мои силы на разрешение этой задачи, имея в виду создать морской корпус и произвести необходимые работы на побережье Фландрии{182}. Однако наряду с этим проницательное командование поставило бы перед собой задачу взятия Кале. Пока армия надеялась овладеть Парижем, я полагал, что побережье само собою попадет в наши руки. Я оставляю открытым вопрос о том, не было ли бы правильным с самого начала поставить себе целью захват побережья. Мы смогли бы установить артиллерию на мысе Гри-Не и значительно затруднить сообщение в проливе, а наши морские силы получили бы возможность действовать более эффективно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});