for some brawl, which in that chamber hie,
They should still dance to please the gazer’s sight.
For me, I do Nature unidle know,
And know great causes great effects procure;
And know those bodies high reign on the low.
And if these rules did fail, proof makes me sure,
Who oft fore-see my after following race,
By only those two eyes in Stella’s face.
(Над астрологией пусть тщится пыльный ум,
И пусть глупец узрит в чистейшем свете,
Что тайну кличет потаенных дум
Числом, величьем вечности отметин,
Лишь тьме помеху, пасынков небес,
Одеждам ночи давших блесток прядь
И длящих хор нестройный лишь для тех,
Кому не лень их пляску наблюдать.
С природою знаком я по родству,
Мне действий и причин известно порожденье,
У врат высоких звезд круг стал не вдруг.
Когда ж неблагосклонно их движенье,
Кто свет мне на пути дарил не раз? –
То блеск лучистый Стеллы темных глаз.)
Поэт, полный религиозного чувства, следует пути небес, подобно Тамусу, египетскому царю из диксоновского диалога; он разыскивает следы божественного в природе, как Бруно в Eroici furori. И если отношение к старому искусству памяти с его местами и образами может играть роль пробного камня, то Сидни упоминает о нем без всякой враждебности. Объясняя в «Защите поэзии», почему поэзия запоминается легче, чем проза, он говорит:
…те, кто обучает искусству памяти, указывают, что нет для него ничего лучше хорошо знакомой комнаты, поделенной на множество мест; так и в прекрасном стихотворении каждое слово занимает свое естественное положение, каковое и помогает хорошо запомнить это слово688.
Столь любопытная интерпретация локальной памяти показывает, что Сидни запоминал стихи не по рамистскому методу.
Ноланец покинул те берега в 1586 году, но его ученик продолжил преподавать искусство памяти. Этой информацией я обязана «Алмазному Дворцу Искусства и Природы» Хью Платта, опубликованному в 1592 году в Лондоне. Платт сообщает, что «шотландец Диксон последние годы преподавал в Англии искусство памяти, о котором написал темный и насыщенный фигурами трактат»689. Платт брал у Диксона уроки, где научился запоминать места группами по десять, размещая в них образы, которым нужно придавать побольше живости и яркости, то есть, «как выражался Мастер Диксон, одушевлять umbras (sic!) или ideas rerum memorandum» («тени или идеи запоминаемых вещей»)690. Один из примеров такой одушевленой umbra – «Беллона с широко открытыми горящими глазами, изображенная так, как ее обычно и описывают поэты»691. Платт находит, что метод дал определенный результат, но вряд ли оправдал надежды, возлагавшиеся учителем на это «великое и цветущее искусство». По-видимому, его обучали только мнемотехнике в ее простейшей форме, а он, не зная, что это классическое искусство, называл его «искусством Мастера Диксона». Иными словами, Платт не был посвящен Диксоном в герметические таинства.
«Темный и насыщенный фигурами» трактат Диксона о памяти, где Гермес Трисмегист цитирует собственные книги, пользовался, видимо, широкой известностью. В 1597 году, под названием «Тамус», он был перепечатан лейденским книгоиздателем Томасом Бассоном; в том же году Бассон переиздал Defensio «Хэя Скепсия»692. Мне неизвестно, что побудило Бассона переиздать эти работы. Он любил тайны, и есть основания полагать, что состоял в тайной секте, «Семье любви»693. Ему покровительствовал дядя Сидни, граф Лестерский694, которому посвящено первое издание «темного и насыщенного фигурами» трактата. Генри Перси, девятый граф Нортумберлендский, имел собственную копию «Тамуса»695; в Польше это сочинение тоже связывали с трудами Бруно696. Одним из любопытных моментов в судьбе этой странной книги является то, что о ней с похвалой отзывается иезуит Мартин дель Рио в своем трактате против магии, изданном в 1600 году: «В опубликованном в Лейдене, не лишенном остроты и проницательности «Тамусе» Александр Диксон под псевдонимом Хей Скепсий защищается от нападок ученого мужа из Кембриджа»697. Почему египетское «внутреннее письмо» искусства памяти, о котором говорит Диксон, удостоилось одобрения иезуита, тогда как учитель, от кого Диксон перенял это искусство, был сожжен на костре?
В обстановке венецианского Ренессанса Джулио Камилло возвел свой Театр Памяти на виду у всех, хотя тот и являл собой герметическую тайну. В специфических обстоятельствах английского Ренессанса герметическая форма искусства памяти, по-видимому, уже не демонстрируется столь явно; искусство начинает ассоциироваться либо с теми, кто втуне симпатизирует католицизму, либо с уже существующими тайными религиозными группами, или же с нарождающимся розенкрейцерством и франкмасонством. Египетский царь и его «скепсийский» метод, противопоставляемый методу грека Сократа, могли бы дать нам ключ, благодаря которому многие тайны Елизаветинской эпохи приобрели бы более определенное историческое значение.
Мы видели, что дискуссия в рамках искусства памяти велась вокруг воображения. Люди той эпохи оказались перед дилеммой: либо внутренние образы должны быть полностью вытеснены методом рамистов, либо их нужно с помощью магии превратить в единственное средство постижения реальности. Либо телесные подобия, придуманные средневековым благочестием, должны быть разрушены, либо их нужно как-то связать с величественными фигурами, созданными Зевксисом и Фидием, ренессансными художниками воображения. Быть может, именно острота и безотлагательная необходимость разрешения этого конфликта ускорили появление Шекспира?
Глава XIII
Джордано Бруно: последние труды о памяти
Когда в 1586 году Бруно вернулся в Париж, переправившись через Ла-Манш вместе с Мовисьером, французским посланником, защитившим его от неприятностей в Англии, он нашел обстановку менее благоприятной для своего «секрета», чем два года назад, когда он посвятил «Тени» Генриху III698. Теперь Генрих был почти беспомощен перед крайней католической реакцией, возглавляемой фракцией Гиза и получающей поддержку от Испании. Накануне войн Лиги, которым предстояло свергнуть с престола короля Франции, Париж был полон страхов и слухов.
В охваченном тревогами и волнениями городе Бруно не побоялся выступить против парижских докторов с антиаристотелевской программой философии. Обращение его ученика Жана Эннекена (такого французского Александра Диксона, выступившего от лица учителя) было направлено в адрес университетских докторов, собравшихся в Коллеж де Камбре, чтобы его выслушать699. Это обращение было сходно с выступлением самого Бруно (в Cena de la ceneri) против аристотеликов Оксфорда. Философию живого универсума, наполненного божественной жизнью, философию гнозиса, постигающего божественность природы, речь в Коллеж де Камбре противопоставляла мертвой и пустой физике Аристотеля.
В это же время Бруно публикует книгу под названием Figuratio Aristotelici physici auditus («Фигуративное