шесть дней.
Вчера в Чанша прибыл со своим штабом Чан Кайши. В 12 часов я заснял его. В штабе на мою просьбу разрешить немедленно выехать на фронт мне обещали оказать полное содействие и для правильной ориентировки в незнакомой местности выделили офицера.
Опубликован приказ о полной эвакуации города в течение трех дней. Все магазины закрыты. Днем по нескольку раз над городом появляются японские самолеты.
Город опустел. Вечером на улицах группами ходят солдаты, движутся какие-то обозы; на перекрестках у костров сидят и лежат раненые. Некоторые развели костры внутри покинутых лавчонок. Сидя вокруг огня, они перевязывают раны и тянут заунывную однообразную песенку.
Прилегающие к вокзалу районы совершенно разрушены. Здесь полное запустение. Обреченностью веет от серых развалин, среди которых бродят одинокие фигуры раненых солдат.
На перроне стоит длинный состав. От паровоза виднеется только труба. Все облеплено людьми – буфера, крыши вагонов, ступеньки. Люди сидят верхом на фонарях паровоза.
Перрон превратился в серый ковер копошащихся тел. Раненые лежат вповалку, стонут.
Снимать это тяжелее, чем бомбардировки, пожары. Здесь, на этом вокзале, так остро ощущаешь обнаженные страдания большого народа! Занявшие место на крыше или буфере часами сидят, ожидая, когда тронется поезд; сидят не слезая, потому что их место займут другие и они останутся в опустевшем городе среди мертвых развалин.
Фигура европейца с трещащим киноаппаратом привлекает внимание. Я снимаю и вспоминаю архивные хроникальные кадры, снятые в первые годы нашей революции: такие же полуразрушенные вокзалы, груды человеческих тел на крышах поездов… Крепче стискиваю в руках аппарат, снимая длинную панораму.
Свято чтит наш народ свое прошлое, свой героический путь по голодной, разрушенной стране. И мы, советские люди, умеем, как никто, понимать и чтить страдания народов, бьющихся за право на существование.
Когда-нибудь в обновленной стране извлечет из архивов и эту киноленту победивший китайский народ…
На опустевший город спускаются сумерки, нависают серые тучи, моросит унылый дождь. Через несколько часов мы покинем Чанша. Когда уже стемнело, далеко за окраиной города, пробираясь огородами, нахожу телеграф. Чиновник, худой старик в очках и чесучовом халате, на ломаном английском языке вежливо заявляет, что он не ручается за доставку корреспонденции в Москву. Телеграф переехал сюда из трехэтажного большого дома в центре города.
– Вот взгляните, как мы работаем.
Он вводит меня в помещение, где на нескольких столах, тесно сбитые в кучу, стучат десятки телеграфных аппаратов. При свете коптилок сидят, склонившись, измученные телеграфисты.
Мне дают крохотный уголок стола, устанавливают дребезжащую пишущую машинку. Адский труд писать в такой обстановке большую корреспонденцию без черновика, выстукивая ее одним пальцем латинскими буквами прямо на телеграфный бланк. Два часа такой работы – и чиновник, принимая листы, обещает сделать все от него зависящее.
Этой ночью, после того как мы выехали на фронт, в Чанша начался пожар. Узнав об этом, я был убежден, что корреспонденция пропала, и лишь впоследствии выяснил, что она была этой же ночью получена в Москве и напечатана в утреннем номере «Известий».
Мы снова возвращаемся в штаб, чтобы захватить офицера, который будет сопровождать меня на фронте. Перед самым отъездом обнаруживается неисправность в моторе. Долго вожусь в темноте, разбираю карбюратор, проверяю зажигание и лишь к полуночи, приведя машину в порядок, усаживаюсь за руль.
Долго обшариваю фарами узкие улицы, расспрашиваю встречных солдат. Нахожу нужное направление и выезжаю на Ханькоуское шоссе, минуя последние окраины Чанша – города, которому суждено этой ночью превратиться в груду дымящегося пепла. <…>
Несколько дней тому назад мы распрощались с автомобилем. Завалили машину срубленными молодыми деревцами и, отойдя шагов на тридцать, долго напрягали зрение, пытаясь ее обнаружить. За несколько недель я буквально влюбился в свой маленький «шевроле», избавивший меня от встречи с японскими властями. И даже прощаю ему недостатки: немного капризен, ужасно много пожирает бензина, но бегает хорошо.
Бросив прощальный взгляд на заросли кустарника, поглотившие автомобиль, мы оседлали низкорослых китайских лошадок и тронулись в далекий путь к передовым позициям.
Совершая ежедневно по 30–40 километров горными тропами, мы постепенно, минуя полевые штабы армейской группы, корпуса, дивизии, полка, приближаемся к передовой линии китайской обороны.
В горах темнота наступает внезапно. Не успевает багровый диск солнца скрыться за гряду зеленых холмов, как глаза уже с трудом различают узкую горную тропинку. В руках проводника загорается фонарик, и мы продолжаем долгий томительный путь пешком, ночуя в крестьянских фанзах, в которых расположены полевые штабы.
На безоблачном небе загораются звезды. Они отражаются в овальных зеркалах рисовых озер, и сквозь ажурные силуэты пальм и бамбука медленно выползает тонкий серп луны, заливая матовым светом поля, холмы и долины, окутанные плывущими туманами.
Днем этот пейзаж ослепительно и безмятежно красив. Лунной же ночью тревожно. Часто из темноты раздается резкий окрик, от группы деревьев отделяются фигуры бойцов, опрашивающих, кто идет, куда идет. Изредка здесь, поблизости от фронта, уже слышны короткие пулеметные очереди и ружейная трескотня.
На рассвете мы наконец добрались до передовых китайских окопов. Отсюда в бинокль хорошо видны позиции японцев. Даже невооруженным глазом можно различить их окопы, блиндажи на склоне высокой горы, от которой отделяет нас долина. За эти дни японцы предпринимали несколько вылазок, но все их атаки были отбиты. Сейчас идет перестрелка. С японской стороны вспыхивают пулеметные очереди, ружейная пальба. Их пули рассыпаются над головами, срезают ветки деревьев. Китайские бойцы сдержанно отвечают пулеметным и ружейным огнем. Изредка в горах прокатываются артиллерийские выстрелы.
Среди военных людей очень часто возникает дискуссия о том, может ли человек отучиться от скверной привычки кланяться свистящим над головой вражеским пулям. Первая же пуля, прозвеневшая над ухом, заставила меня красноречиво ответить на этот спорный вопрос: я присел на корточки вместе с киноаппаратом.
Двое суток непрерывно снимал боевые действия, быт бойцов, сражающихся на передовых позициях.
С большой теплотой и предупредительностью относятся командиры частей и политработники к советскому журналисту-кинооператору. Это уже не китайские церемонии, a настоящее, искреннее проявление дружбы и симпатии к гражданину Советского Союза. По нескольку раз в день налетают сюда японские самолеты. Они назойливы, как мухи. Пикируют над китайскими окопами, строчат из пулеметов, но эффект этих налетов очень невелик. Китайские бойцы, умело маскируясь и скрываясь в окопах, почти не несут потерь. Тяжелая бомбардировочная авиация японцев всю свою деятельность вот уже несколько дней как перенесла на участок железной дороги.
Там японцам легче воевать. Здесь, в горах, сопротивление китайских войск очень сильно, и каждый шаг стоит японцам больших потерь. Часто по ночам китайцы, покидая окопы, наносят короткие чувствительные удары, захватывают пленных, военное снаряжение, выбивают