минуту осознал, что ничего, может, и не выйдет. Весь его план – пшик, фикция, а он – московский воришка, проживающий день за днём так, как будто завтра не наступит. Теперь в его руках будущее, причём не только его. Пару минут назад всё казалось простым и логичным: прочитать стихотворение, вновь почувствовав себя ребёнком у доски. Только теперь на кону не оценка в журнале, а судьба миллионов людей. Князь обернулся на замешкавшегося Тимоху и грозно обсмотрел его с ног до головы, потом его взгляд упёрся в статую Александра Сергеевича, важно и романтично наблюдающего за Тверским бульваром.
– Первым делом снесу этот чёртов памятник, – прорычал Князь.
Трепета перед Пушкиным или его творчеством Тимоха никогда не испытывал, но угроза полоснула по сердцу.
– А вторым? – подавил он нервный спазм глотки.
– Задушу вот эту тётку, – Князь кивнул в сторону женщины с букетом сирени. – А потом вот ту, а следом – того мужика.
Тимоха понял, что через портал вместе с Князем сейчас выпустит хаос, насилие и жажду мести, которые тот десятилетиями культивировал в своём сердце.
– Начинай, ирод! – повторил Князь.
И Тимоха начал. Он развернул бумажку и начал читать:
– …И восклицаю с нетерпеньем:
Пора! в Москву, в Москву сейчас!
Здесь город чопорный, унылый,
Здесь речи – лёд, сердца – гранит;
Здесь нет ни ветрености милой,
Ни муз, ни Пресни, ни харит.
Только сделал он это не в том порядке, в котором строки покоились на листке, а в обратном. Уже на строчке «Здесь город чопорный, унылый», которая прозвучала четвёртой, Князь раскусил его коварный план и попытался остановить Тимоху, но руки Князя ослабли, он не смог оторвать посох от плитки. Ноги не слушались. Заклятие, прочитанное снизу вверх, сковывало Князя. Как и сказала Ведьма, оно было ключом: повернул его в одну сторону – замок открылся, повернул в другую – закрылся. И Тимоха читал стих наоборот.
– Сволочь, – крикнула Ведьма, силы которой тоже иссякали.
Тимоха подумал, что Ведьме придётся несладко. Она упустила избранного и попыталась выдать за него какого-то хмыря. Ему даже стало её жалко, но совсем чуть-чуть.
– Я вас узнал, о мой оракул! – выкрикнул он последнюю строчку, которая на бумажке стояла первой.
* * *
Тверская опустела. Москва, может, и не спит никогда, но перед самым рассветом замедляется. Фонари погасли и не освещали Тимохину голову, на которой появилась седина. Он шагал и постоянно оборачивался. То ли ждал, что откуда-то выскочат Князь и Ведьма, то ли надеялся, что мраморный Александр Сергеевич ему одобрительно подмигнёт. Ни того, ни другого не произошло, и он свернул в Настасьинский переулок. Тимоха не ощущал себя ни избранным, ни героем, а думал, где бы разжиться нормальной одеждой и скинуть, наконец, с себя ненавистный зелёный кафтан. А ещё переживал, что так и остался невидимым для людей. Этого ему больше не хотелось.
Воронёнок
Екатерина Белугина
Праздновать Возрождение Солнца надлежало весело, шумно, чтобы светило, видя, как на земле ему рады, с каждым днём оставалось на несколько мгновений дольше.
Девушки, взявшись за руки, кружились вокруг костра. Их длинные одежды, украшенные вышивкой и лентами, взметали снежную пыль, отчего казалось, будто воздух вокруг искрился. Вне круга света стояли юноши, у каждого в руках глиняная лампа – светец. Пропитанные маслом кусочки ткани медленно тлели. Их отблеска хватало только чтобы осветить ладони и пояса. Полагалось, что девушкам этого достаточно. Узнать любимого ведь несложно и по поясу. Особенно если загодя повязать на него приметную ленту.
Рядом с живыми тешились духи. Они норовили коснуться девичьих кос, нежной кожи. Коснуться жизни. В заснеженной хвое, среди промерзших корней слышались шепотки и вздохи.
Рут стоял поодаль, в густой тени елей. Ему нравилось наблюдать со стороны. Казалось, стоит ему приблизиться – и веселье потухнет, как огонь, окружённый льдом.
Семейные и те, кто постарше, расположились у накрытых разной снедью столов. Отец беседовал со старейшинами. Женщины суетились, поднося новые порции угощений. Вокруг них смешливыми стайками носились дети.
Рут больше не жил в отцовской избе. Вернувшись с севера, он поселился у Лахти, старого ведуна. Слепой и немощный, тот был рад сильным рукам, а то обстоятельство, что новый жилец теперь может свернуть ему шею, начертав нужную руну, казалось, не смущало вовсе. Да Рут бы и сам никогда…
Старик слыл чудаком. Все давно привыкли к его шуточкам и безделушкам, которые тот таскал на каждое летнее торжище. Покупателей на всё это барахло не находилось, а за шуточки он пару раз в год получал взашей. Но с тех пор как у него поселился Рут, старика не трогали. Откуда у него все эти бесполезные сокровища, вроде резных камушков или перетянутого человеческой кожей бубна, никто не помнил. Рут однажды спросил, но старик забормотал что-то невразумительное и очень нудное. В тот вечер Рут быстро заснул.
Сам Лахти любил слушать рассказы о Полуночном крае. Вздыхал и морщился при упоминании тунов. А Рут снова и снова проживал двенадцать лет, которые провёл на службе. Впрочем, воспоминания поистёрлись, поблёкли. Остались умения, покорность и ненависть. Ярким пятном перед глазами стоял только один день. Самый первый, когда отец, нарядный и суетливый, выпихнул его вперёд. К тунам. Так уж издавна повелось. Есть хозяин, а есть раб.
Танец завершился, и девушки, хихикая, бросились к женихам. Рут вздохнул. Никто в его сторону даже не посмотрел. А чего бы им на него смотреть? Колдун, прихвостень тунов, крови родного дитятка не пожалеет, лишь бы угодить кровопийцам, так они думают. Если бы им только знать. Если бы только представить, как велика его ненависть. И как велик страх.
Он хотел было вернуться в пропахшую травами и старческим духом избу, но замер на месте.
Тепло сменилось холодом. Духи кинулись врассыпную, растаяли в ночном лесу. Свет звёзд заслонила крылатая тень. Сверху налетел порыв ледяного ветра, за ним ещё один. Пламя костра вспыхнуло и тут же погасло бесследно, угли покрылись тонкой корочкой инея. Темнота и жуткая, мертвенная тишина накрыли поляну. Люди в ужасе замерли, неспособные видеть и слышать.
Как он мог прозевать?
– Я не помешал? – раздался из темноты до боли знакомый голос. – Вижу, у вас праздник.
Когда тун произнёс эти первые слова, оцепенение спало. Рут коснулся руны на виске, и в глазах прояснилось. Теперь он различал замерших односельчан, линию деревьев и одинокую фигуру учителя, укутанную в плащ. Тун по-птичьи наклонил голову, тёмные глаза сновали