Обыденность он превращал в праздники. Люди умные это понимали и ценили. Лермонтов, например:
На наших дам морозныхС досадой я смотрю,Угрюмых и серьезныхФигур их не терплю.Вот дама Курдюкова,Ее рассказ так мил,Я от слова до словаЕго бы затвердил…
Поэма о мадам Курдюковой — самое объемное и значительное поэтическое произведение, оставленное нам в наследство Иваном Мятлевым. Оно было популярно в свое время не менее, чем, скажем, не так давно поэма Леонида Филатова о Федоте-стрельце. «Сенсации и замечания мадам Курдюковой» и по сей день вызывают если не смех, то уж улыбку во всяком случае.
Вот, послушайте:
Кушать мясо с черносливом,Запивать все это пивом, —Тотчас будет ля колик.Немец к этому привык,Но я русская, не немка!Все равно, давай поем-ка…
Или это:
Кавалеры а шеваль…В длинных чекменях казацких,В киверах полусолдатских,Маршируют с ла музик,А напереди — мужик…
Или такое:
А мужчины — немцы тип:Есть у всякого ла пип…
Догадайтесь, кстати, с трех раз, что такое ла пип и где этот самый (это самое? эта самая?) ла пип у немцев находится?
Можно смело сказать, что Мятлев был прямым предтечей обэриутов. Вот начало его стихотворения «Фантастическая высказка»:
ТараканКак в стаканПопадет —Пропадет,На стеклоТяжелоНе всползет…
Николай Олейников взял свой образ таракана именно отсюда, из 1833 года, когда мятлевское стихотворение было написано.
Мятлев был человек богатый, имел в Петербурге дом на площади близ Исаакия, дружил с Пушкиным, пытался выторговать у солнца русской поэзии медную статую Екатерины Великой, доставшуюся Пушкину по наследству от гончаровской родни, прославлен Лермонтовым в известном четверостишьи и т. д. и т. п. Только такой человек мог позволить себе в серьезном поэтическом деле вольности в духе нынешних Владимира Уфлянда и покойного Олега Григорьева. За что ему наши честь и хвала!
«Сергей Довлатов: время, место, судьба» И. Сухих
Попытку Игоря Сухих прочертить пунктирную творческую биографию Сергея Довлатова можно признать удачной. В книге передан запах времени, вот что главное. Времени счастливцев и неудачников, вольнодумствующих сайгоновских постояльцев, для которых слава в своем кругу была важнее газетно-журнальных почестей (хотя не отказывались и от последних), а бутылка «Агдама», распитая в подворотне с друзьями, была милее тостов в писательском ресторане на Воинова, 19 (хотя, бывало, выпивали и там). То время уже ушло. Оно дало нам Бродского и Довлатова. Уже двух этих имен достаточно, чтобы не считать ушедшее время потерянным и никчемным. По-моему, очень точную характеристику пути поколения Бродского и Довлатова дал в названии своей книги поэт Анатолий Найман — «Славный конец бесславных поколений». Поколение, выразившее себя стихами Бродского и прозой Довлатова, достойно славы и уважения.
Известным Довлатов стал еще при жизни, в пьяные 70-е годы, а вот уровня славы достиг лишь после своей трагической смерти в Нью-Йорке. Ясная простота его прозы доходила до читателей медленнее, чем взрывная сила сочинений большинства его диссидентствующих собратьев.
Это совсем не упрек в адрес отечественного читателя, это нормальное свойство по-настоящему хорошей литературы — двигаться медленно и спокойно в сторону человеческого сердца.
Сейчас Довлатов издан на родине практически весь. Он сделался полноценным классиком новой русской литературы. Я подчеркиваю — «сделался», а не его «сделали»! Довлатова стали проходить в школе. Он стал писателем заповедным, как Пушкин в повести «Заповедник».
Сам писатель, наверное, улыбнулся бы такому контексту, да, наверное, и улыбается сейчас сквозь усы где-нибудь в райских кущах за бутылкой «Агдама», произведенного на эдемском ликероводочном. Ведь сам он знает прекрасно это свойство русской натуры — носить мертвого писателя на руках и пить не за его упокой, а за его здоровье.
Сказка
Вот и Розенбаум туда же! Заявил в одном из своих интервью, что сказка приучает бездельничать и всячески отлынивать от труда. И сослался на Илью Муромца: мол, «тридцать три года валялся на печи, ни черта не делал, даже в спортзал не сходил ни разу, а бухнул водички какой-то и пошел всем плохим накостылял». Так вот — не прав господин Розенбаум! Недавно пресса подробно освещала соревнования среди подростков по отжиманию на руках, традиционно проводящиеся в День защиты детей на Дворцовой площади в Петербурге. Один школьник отжался 1312 (!!!) раз, а когда его спросили, как он сумел добиться такого большого успеха, школьник скромно ответил: «Мне помогли сказки». И рассказал, как, прослушав однажды по радио сказку Пушкина, начал срочно заниматься физкультурой, чтобы взрослеть не по дням, а по часам, и быть полезным любимой родине. А другой мальчик, когда прочитал «Незнайку», не захотел быть таким, как главный герой Носова, повысил успеваемость в школе и заседает теперь в Государственной думе. Поэтому вам мой совет — читайте, слушайте, придумывайте и любите сказки, и вы достигнете в жизни многого.
«Соборяне» Н. Лескова
Один из лучших романов во всей русской литературе двух последних веков, «Соборяне» писались долго, много раз переделывались, сокращались, меняли структуру, название, издателя (первоначально роман печатался частями в разных журналах), выпадавшие из него куски превращались в отдельные произведения, и в результате мы, читатели, получили того Лескова, который и составил ту особую ветвь литературы, из которой родились Ремизов и Замятин, Цветаева, Андрей Белый и много кто еще из больших и малых литературных имен.
«Нельзя любить Толстого за язык, это ведь не Лесков», — обмолвился как-то в одной из своих эмигрантских заметок о литературе Георгий Адамович. В этой его обмолвке и состоит суть явления, имя которому Николай Лесков.
«Соборяне», «Запечатленный ангел», «Очарованный странник» — перечитайте их заново, потому что они написаны удивительным языком. Можно по-разному относиться к идейной проблематике этих произведений. Боль о России — коротко ее можно выразить так. И попытки решения этой больной проблемы, а именно — истинное, а не формальное оцерковление русской жизни, кому-то наверняка покажутся рецептами вчерашнего дня. Но сила образа, но веселость и яркость слова, но ирония, но безупречный авторский вкус…
История трех «соборян» — протоиерея Савелия Туберозова, священника Захарии Бенефактова и дьякона Ахиллы Десницына, простых русских людей духовного звания, на которых стоит, стояла и стоять будет земля русская, говоря словами былины, — вот сюжет романа Лескова. Роман откровенно антиреволюционен. Образы ненавидимых Лесковом нигилистов и нигилисток до предела карикатурны. Своим оружием борьбы с философией и практикой нигилизма Лесков выбирает смех. Политкорректности, как говорят ныне, в романе нет ни на ноготь. И всё это в «Соборянах» уместно, всё это действует, ничуть не раздражая читателя, на какой бы политической кочке он, этот читатель, не сидел.
Через несколько лет после этой книги с ее борьбой за «истинную церковность» Лесков напишет в частном письме: «Прочитай я все, что теперь по этому предмету (Русская церковь, ее современное состояние. — А.Е.) прочитал, и выслушай то, что услышал, — я не написал бы „Соборян“ так, как они написаны, а это было бы мне неприятно. Зато меня подергивает теперь написать русского еретика — умного, начитанного и свободомысленного духовного христианина, прошедшего все колебания ради искания истины Христовой и нашедшего ее только в одной душе своей».
И в этом еще одно ценное свойство писательской натуры Лескова — в литературе он не стоял на месте.
Собирание бабочек и жуков
Собирание чего бы то ни было уже выделяет человека из средней человеческой массы. Оно привносит в его жизнь момент одержимости, уникальности, особенно когда предмет собирательства уникален сам по себе. Впрочем, даже миллионноликая компания собирателей книжных редкостей, причем неважно каких — хоть редких изданий советских детективов 40-50-х годов, хоть «эльзевиров» или народных лубочных книжек позапрошлого века, — привлекает к себе внимание людей далеких от собирательских интересов.
Кстати, в советские времена к собирателям относились чуть ли не как к врагам народа. У коллекционеров картин конфисковывали их собрания живописи, причем более умные нарочно дарили живописные раритеты музеям, чтобы предстать в глазах государства этакими бескорыстными меценатами. А в 70-е годы прошлого века в прессе упорно муссировалась идея о том, чтобы сильной государственной волей изъять у владельцев личных библиотек их книги и передать библиотекам общественным. Между прочим, это было вполне реально. Любая власть в состоянии предсмертной агонии готова пойти на любую гадость, лишь бы показать свою состоятельность и тотальность.