Читать интересную книгу На рубеже двух эпох - Вениамин (Федченков)

Я напишу здесь о его общественно-церковном значении, а о чисто церковной стороне можно узнать из протоколов этого собора. Цель собора была церковная. Но политические деятели эмиграции превратили его в партийный съезд. Случилось это так.

Правые группы по всей Европе, руководимые центром из Германии, где работали такие крайние люди, как члены Думы Марков-второй, Крупенский и др., привели на собор своих партийцев. Впрочем, это и нетрудно было, так как эмиграция вообще была правая. А левые или даже умеренные группы, как кадеты, не интересовались церковными делами вообще или же не надеялись провести своих кандидатов. Таким образом, большинство мирян оказались из лагеря правых, или так называемых черносотенцев. Кроме названных лиц, можно упомянуть следующие имена: Трепов, бывший премьер-министр; граф Апраксин, бывший таврический губернатор, а потом член Московского собора; проф. Локоть; генерал Батюшин (из жандармов) и др. Архиереи сначала были умеренными, но под давлением большинства повернули потом в их сторону. А такой вождь, как митрополит Антоний, и сам был единодушен с ними.

Духовенство среднее было в большинстве весьма благоразумно. Учитывая это, я еще на константинопольском собрании провел интересное, по моему мнению, предложение: выделить духовенство в особую группу. По наказу Московского Церковного собора работа Карловацкого собора делилась на два этапа: сначала вопросы решались общим голосованием епископов, духовенства и мирян. А потом всякое решение проходило еще через "совещание епископов" и, в случае согласия их, вступало уже в силу.

Таким образом, среднее духовенство выбрасывалось в среду мирян, между тем по догматическому и каноническому смыслу оно, наоборот, является сотрудниками и руками архиереев, потому ему надлежало бы быть с ними вместе. Но помимо этого история собрания в Константинополе показала, что священники в общем были более церковны и благоразумны, чем мирские люди, нередко запутанные в политические страсти. То же самое оказалось и в Карловцах.

Ввиду всего этого, чтобы смягчить удар правых политиканов на соборе, мы в Константинополе и провели такой порядок дела: сначала голосуют все вместе, но потом всякое решение поступает на обсуждение духовенства и уже с его мнением представляется на окончательное решение "совещания епископов". Такой проект на заседании Архиерейского Синода в Карловцах был вполне одобрен всеми епископами, включая и митрополита Антония, и передан на собор.

Когда же он был предложен там, то против него поднялись правые делегаты. Начал критику граф Апраксин. Он стал в позицию защитника

Московского собора, как ни в чем не подлежащего дополнениям или изменениям. Между тем самим собором этим было постановлено, что епархиальные собрания могут вносить новые предложения на обсуждение будущего собора, да и по самому существу дела могли всегда возникать новые вопросы и дополнения.

Конечно, правые понимали это, и один из их партии. Н. Т., даже дерзнул заикнуться о резонности такого проекта. Но на него свои зацыкали так, что он, не успев еще разогнуть своей спины по окончании речи, трусливо сел. Тут я уже ясно увидел, какое организованное насилие творят правые не только над своими членами, но и над своим собором.

Но. конечно, не по каноническим соображениям Апраксин был адвокатом Московского собора, а по простым политическим мотивам: правые большинством подавили бы духовенство, но, имея право особого мнения, оно своим голосом могло бы для "совещания епископов" быть опорой в случае, если бы политиканы слишком зарвались. Увы! Архиереи, прежде единодушно одобрившие этот проект, быстро изменили свое решение и пошли на поводу у правых.

Другой факт. В числе членов собора оказался бывший председатель Государственной думы Родзянко. Он вел себя очень скромно и сдержанно. Но те же правые делегаты подняли против него неистовую агитацию, как будто против главного виновника всей революции. Я выступил с речью в его защиту, но это не помогло. И митрополит Антоний, после личной беседы с Родзянко, заявил собору, что тот добровольно, ради мира, слагает свои полномочия и уходит. Так предал председатель собора члена, ничем не опороченного церковно. В этом опять проявилось засилие и насилие правых.

Такое же засилие проявилось еще и перед заседаниями собора. Правые сразу же подняли вопрос: служить ли панихиду по убитым царю и его семье. Это совершенно не входило в обязанности церковного собрания, не было предусмотрено наказом наших епископов, не требовалось самими архиереями и духовенством и было исключительно политической демонстрацией правых. И увы! Опять архиереи пошли на уступки и отправились в патриарший собор на служение. Я возмутился (и сейчас возмущаюсь) таким насилием и даже, в сущности, кощунственным использованием святой молитвы для политических целей и отказался идти на панихиду.

Да, думаю, и сейчас эмигранты винят большевиков в давлении на Церковь, но если бы правые политики получили в свои руки власть, то они командовали бы ею без зазрения совести.

На дальнейших заседаниях собора они систематически и диктаторски проводили свои монархические идеи. Правда, большинство соборян были еще монархистами, но мы не хотели из собора делать политическое собрание. Однако правые продолжали давить, в первую очередь поставив вопрос о монархии, и непременно о династии Романовых. На этот последний пункт они особенно напирали. Напрасно более умеренные члены старались отвести вопрос, который мог бы расколоть наш собор, те большинством задавили и провели все свои, заранее ими предрешенные на частных собраниях, пункты.

Некоторые из нашей умеренной стороны объясняли, что такое поведение наше за границей может угрожать Церкви в России, Правые были неумолимы: мы-де за них здесь должны говорить правду.

Так, под знаком политического насилия правых и прошел весь собор. Меньшинство, а из среднего духовенства большинство, подчинялось.

И только один из нас, русский профессор физики во Франкфуртском университете Февицкий, прекрасный христианин и настоящий ученый (после, в 1925-1926 годах, испанское правительство вызывало его в Барселону организовать физический факультет в университете, оттуда проездом он посетил меня в Париже

и говорил на тему необычной сжимаемости материи), не вынес этого насилия и подал просьбу о сложении своих полномочий. Но, конечно, председатель митрополит Антоний провел этот скандальный факт незаметно. Однако о нем потом узнали даже в Москве. Да будет помянуто добром имя этого человека, честного и достойного! Иногда и я жалел: почему не ушел сразу с этого обманного собрания...

Написали также обращение к генералу Врангелю и Белой армии; это было, естественно, поручено мне. Но правые не любили Врангеля, зная широту его воззрений, и потому провели этот вопрос с еле скрываемым недоброжелательством. А представитель генерала Врангеля, генерал Никольский (кажется, из жандармов), вопреки умеренному направлению своего начальника всецело подчинился захватнической воле правых. За это, как я слышал после, он получил выговор от Врангеля.

Видя во мне противника, вождь правых Марков-второй, Локоть и кто-то третий посетили меня специально, пытаясь привлечь на свою сторону. Разговор вели о монархии, я что-то возражал им спокойно, потом спросил их:

- Но ведь наследственный государь может оказаться и малоспособным?

- Да разве он будет править? Мы за ним будем стоять!

Я удивился такой политической развязности, а лучше сказать - наглости.

- Как?! Монархисты, вы можете такие вещи говорить про монархов?

Но им ничуть не было стыдно. И я еще больше оттолкнулся от них: какое лицемерие! Конечно, во всех постановлениях собора сквозила идея борьбы против большевиков.

Из политических вопросов затронули и социализм. На этом особенно настаивал я, наученый горьким опытом "белого движения". Но, к моему удивлению, эти политики совершенно не интересовались таким общим и важнейшим идеологическим вопросом исторического момента. И даже доселе не могу понять этого их равнодушия, хотя тот же проф. Локоть - раньше или после - выпустил брошюру под заглавием "Завоевание революции". Наскоро состряпали все же маленькую комиссию, и я предложил на собрании 7 или 8 пунктов против социализма. Они без интереса и обсуждения были приняты собором и напечатаны в протоколах. Насколько помню сейчас (все пишу по памяти, без документов), наши возражения против социализма покоились не на социально-экономической несостоятельности его, а на психологической трудности для эгоистического человечества провести его в жизнь, так как этим отнимается собственнический интерес, этот двигатель человеческой энергии. Но, разумеется, говорилось и о материалистической базе, и антирелигиозности его, и, кажется, уничтожении семьи... Уж не помню всего теперь.