— Ну да, ты скажи ещё — женским гинекологом, — подковырнул Тимофей Фёдорович. — А уж если проктологом станет, так вообще — блеск! Цены ему тогда не будет.
— Цирка-ач, кло-оун, — совсем уже возмутилась Светлана Игоревна, уязвлено глядя на хохотавшего Плетнёва.
— Зачем спорить? — рассудительно сказал Егор. — Не лучше ли спросить у самого Степана Егоровича, кем ему любо стать?
При этом отец с сыном понимающе переглянулись. Они-то хорошо знали ответ на вопрос «кем быть», а потому не хотели расстраивать ни деда, ни бабку. Стёпка лишь с таинственной улыбочкой расстегнул воротничок рубашки, из-под которой выглянул бело-голубой кусочек моря…
Выбрав момент, когда все находившиеся в гостиной увлеклись очередным телевизионным сериалом, Тимофей Фёдорович шепнул заскучавшему зятю:
— Землячок, а не причаститься ли нам под стопашку?
— Хорошая мысль, — поддержал Егор так же шёпотом, обмениваясь при этом понимающим взглядом с сидевшей рядом Катюшей. Бдительная Светлана Игоревна, всё же подслушав, презрительно фыркнула, но препятствовать не стала. Она привыкла к тому, что Тимофей Фёдорович, бывая у них в гостях, по-прежнему распоряжался здесь как у себя дома. К тому же она, как женщина далеко не глупая, позволяла мужчинам иметь некоторую степень свободы.
Егор с Тимофеем Фёдоровичем вышли на кухню — довольно просторную, с высоким потолком и огромными окнами, как и в большинстве старинных домов, некогда принадлежавших питерской аристократии.
— И как только можно тратить столько времени у телевизора? — мимоходом бросил Плетнёв с профессиональным недовольством. — Лучше бы лишний раз в цирк сходили.
Непрядов понимающе кивнул.
Распахнув створки настенного шкафчика, Тимофей Фёдорович полюбовался имевшимся там запасом всевозможных напитков, однако предпочёл графинчик с обыкновенной водкой. В холодильнике нашлась и соответствующая закусочка: малосольная селедочка, деревенское сало, отварная картошечка, оставшаяся от обеда. С тем они и присели к столу.
— Ну, расслабимся, зятёк ты мой дорогой, — говорил Катин отец, разливая по хрустальным рюмкам водку, — а то весь день провёл в правлении цирка, будто на иголках. То, да сё…
— Слышал, вы большим начальником стали, — сказал Егор. — Светлана Игоревна утверждает, что вы резко рванули по служебной лестнице вверх.
— Да так себе, начальничок, — поскромничал Тимофей Фёдорович. — И повыше меня, конечно же, есть. Но высоту по-прежнему хотелось бы измерять куполом арены, а не потолком служебного кабинета. Только вот годы, будь они неладны… Теперь ничего другого не остаётся, как на все цирковые представления взирать из директорской ложи. А на арене себя лишь во сне вижу.
Егор сочувственно кивнул.
— Вот и Катюха, — продолжал тесть. — Тридцати ведь ещё ей нет, самый расцвет таланта и… на вот тебе. Надо же такому случиться!
— Что же всё-таки произошло? — напрямую спросил Егор. — Не верю, что была всего лишь какая-то нелепая случайность.
Достав сигареты, Тимофей Фёдорович неспешно закуривал, будто нарочно затягивая с ответом.
— Видишь ли, — начал он рассуждать, как бы окольными путями подбираясь к самой сути. — Нашу профессию воспринимают по-разному. Одни убеждены, что цирк — это всё равно, что зелёная ветка в твоем окне, приносящая вечную радость. Другие же наоборот, полагают, что это прилипчивая и заразная болезнь, вроде чесотки, когда покою нет. А всё потому, что арена — это ведь, в сущности, круг славы, очерченный циркулем твоей судьбы. Цирковая закулиса являет собой такой непутёвый субстант, в котором сам чёрт ногу сломит. Блеск и мишура арены только для публики. Но там как на шампуре нанизаны извечные интрижки, сплетенки, подсидки, да и самая что ни на есть заурядная зависть к своему более удачливому собрату. А кочевая гастрольная жизнь вообще всех нас, циркачей, делает цыганами. В труппе жизнь прекрасна своей романтикой и, в то же время, отвратительна по своей неустроенности, по наготе и цинизму отношений между партнёрами по номеру. Представь, и такое бывает. Хотя, это я отнюдь не возвожу в норму общения между артистами, да и людьми вообще. Ведь главным для нас остаётся все же идея совершенства в своем деле — то самое, что мы называем служением искусству. И всё же, сколько юных дарований ожглось или вовсе сгорело на призрачном огне цирковой славы. Ведь для того, чтобы на арене хоть чего-то достичь, необходимо прежде несоизмеримо многим пожертвовать…
— Да мне это всё не важно знать, — не утерпел Егор. — Что мне до вашей закулисы! Я же не о том спрашиваю вас.
Э, нет, землячок, — Тимофей Фёдорович повел из стороны в сторону тлевшей сигаретой. — Это очень важно, по крайней мере, для понимания той атмосферы, в которой живёт и дышит твоя благоверная супруга. Если уж быть откровенным, то Катюхин талант расцветал за моей спиной, как за крепостной стеной. Сколько мог, я ограждал её от многих наших мерзостей, пока она сама, в артистическом плане, твёрдо не стала на ноги. По крайней мере, для этого ей ни к кому не пришлось прежде забираться в постель — давай уж совсем начистоту, — отчаянно глотнув водки, он продолжал. — Да, такой вот цирк, такова изнанка нашего искусства вообще… где на десять процентов истинного таланта девяносто остальных приходятся на изворотливость, да иезуитскую дипломатию.
— Выходит, права Светлана Игоревна, когда она вашу лавочку назвала «клоакой»?
— Не надо, зятёк. Не повторяй чужие зады. И упаси тебя Бог сказать такое Катерине… При всей любви к тебе, она за это может возненавидеть и не простить. По сути, ты не совсем понял меня. На самом деле в цирке много чего хорошего. Не зря же так любят его и стар и млад! Он светел, и почитают служить ему за счастье. А что касается грязи, так ведь её везде хватает с привеском. Такая вот «се ля ви», как говорят у нас в Укромовке и повторяют в Париже.
— Много чего у нас там говорят, но никогда не подличают. А любого мерзавца ещё с околицы за версту на подходе видно.
Непрядов расстегнул китель, ему стало жарко и хотелось больше воздуха.
— В этом ты прав. У нас там и грязь под ногами святая, потому как происходит от земли-кормилицы, а не от человеческих пороков.
К сожалению, Катьке невозможно было оказаться вне всего этого паскудства, хотя она и не замаралась в нём.
Угадав желание зятя, Тимофей Фёдорович поднялся и открыл форточку. С вечерней Невы пахнуло свежестью. Егор с облегчением вздохнул.
— Ты помнишь ловитора из моей группы, которого звали Сержем? — спросил тесть, снова усаживаясь на своё место за столом напротив Непрядова.