Попрощавшись, Тимоша с Лидой стали собираться домой. Непрядов вышел проводить их на крыльцо. Посвечивая фонарём, он глядел, как свояк отвязывал поводья, снимал попону и как разворачивал застоявшегося и озябшего конягу.
— Завтра, с утречка, буду у вас, — крикнула на прощанье Лида, усаживаясь рядом с братом на розвальнях.
Тимоша огрел мерина кнутом. Тот взыграл, полозья скрипнули, обозначая ход, и вскоре одиночная упряжка будто канула в предвечерней белёсой мгле. А буран ярился, и конца ему не было видно.
Отца Иллариона Егор застал на кухне. Монах, ещё больше ссутулившись, устало оттирал под рукомойником свои ладони. Вода в отстойном ведре была красной.
Егор приблизился, услужливо предлагая чистое вафельное полотенце. Терпеливо ждал, что скажет монах. Но тот молчал, продолжая громыхать штырём рукомойника.
— Простите меня, Елисей Петрович, — сказал, наконец, Егор, мучительно пересиливая ощущение собственного стыда и неловкости перед этим старым человеком.
— Бог простит, Егор Степанович, — тихо ответил монах.
Непрядов страдальчески вздохнул, подавая ему полотенце.
— Хотите, я на колени перед вами встану? — вдруг сказал, отчаявшись.
Повернувшись, монах силой упредил Егорово желание, крепко ухватив его за плечи.
— Это совсем не гоже, командир! — И право же, я совсем не стою того, чтобы передо мной так-то вот… Это я, раб Божий, должен стоять на коленах. Перед мальцом должен стоять, — сказал он, возвращая полотенце. — Ну, да ты меня сейчас всё равно не поймешь.
— Тяжко мне, отец, — повинно произнёс Егор. — Понимаю, что нет мне теперь перед вами прощенья. Потому что в ваших глазах — гнида я редкостная.
— Ну, ну! Успокойся. Это уже слишком. Вины за тобой никакой нет, а потому и каяться передо мной не в чем. А что всуе сказано, так ведь не со зла. Разве ж я не понимаю? — и уже деловым тоном спросил. — Вот что, человече: коньячку чуток не осталось ли у тебя там ещё?
— Так точно! — радостно воспрянул Егор. — Ещё непочатая бутылка.
— Тогда наливай, Егор свет Степанович. Грешить, так грешить, — и добавил, виновато косясь на образа. — Прости нас, Господи: не токмо ведь пьём, наипаче лечимся…
И улыбнулся Егор, просветлев набухшими было от слёз глазами.
Сели за столом на кухне. Опрокинули по первой, закусив нарезанными дольками кисловатого яблока. Когда на душе потеплело, Егор признался:
— Теперь я вечный ваш должник. Не знаю, как вас и благодарить.
— Не мне, деду своему спасибо скажи, — монах ткнул пальцем в сторону горницы, где рядом с правнуком дремал у кровати престарелый священник. — Отец Фрол взял на себя мой грех, освободив от наложенной епитимьи, — грустно вздохнув, продолжил. — А может, это совсем не грех. Деду твоему видней — святой он человек по сути своей, а не токмо ясновидящий…
До глубокой ночи засиделись они в кухоньке за столом, монах и врач, спасший на своем веку не одну живую человеческую плоть и душу, и командир подводной лодки, который при иных обстоятельствах так же должен был спасать подчинённых ему людей. Им было о чём поведать друг другу в этом противоречивом, сложном мире, в котором оба они пребывали.
За окном всё так же неистово плясала метель, выл ветер. Но это уже не имело никакого значения. Кризис миновал, и спокойно спал ребёнок.
29
Степка выздоравливал на удивление быстро. На пятый день после операции Елисей Петрович снял ему повязку, залепив рану пластырем. А ещё через сутки позволил самостоятельно подниматься с кровати и ходить по горнице. Постепенно к мальчишке возвращалась прежняя подвижность, и даже нежный румянец снова начал проступать на бледных до этого щеках.
Тёщу по поводу Стёпкиной болезни Непрядов решил не беспокоить. Хотел было послать ей телеграмму, но потом передумал, опасаясь обычных женских упрёков с её стороны. Думал, что примчится «старая кошёлка», наделает шума, будто за её внуком попросту недоглядели, сделали что-нибудь совсем не то и не так, как надо. «Хоть и сама врач, но подозрительна и ревнива, как и все без ума любящие своих внуков бабки», рассуждал Егор. Главное, к началу занятий в школе они вполне успевали вернуться живыми — здоровыми. А там уже, надеялся Егор, можно будет ей обо всем спокойно рассказать. Ведь Стёпка чувствовал себя уже достаточно хорошо, и потому нетрудно будет доказать, что ничего страшного с ним просто не могло произойти. Отец и сын были в этом согласны.
За день до возвращения в Ленинград дед напомнил Егору, что надо сходить на погост и навестить могилу бабки, Евфросинии Петровны. Это был их семейный ритуал памяти, который непременно совершался, как только Егор наведывался в Укромовку. На этот раз к ним присоединился и Стёпка.
Он уже достаточно крепко держался на ногах, и его не боялись выпускать на улицу.
А денёк выдался морозным, наполненным хрустально-прозрачным, бодрящим воздухом, который хотелось пить по глоточку, как холодную минеральную воду. Как только Непрядовы сошли с крыльца, тотчас за ними увязался их вездесущий пёс. Нутром чуяла, тварь Божья, что без неё нигде не обойтись.
Погост, утопавший в снегах, начинался неподалеку от дома. Нужно было миновать храм, свернуть за звонницу, а там уже начиналась протоптанная в снегу дорожка, прямиком уводившая к могильным холмикам.
Непрядовы шли гуськом. Фрол Гаврилович медленно и чинно брёл впереди, опираясь на посох и метя снег полами рясы. А перед ним с рычанием и лаем из стороны в сторону метался Тришка. По долгу собачьей службы он рьяно распугивал нахальных ворон, которые, нахохлившись, восседали на могильных крестах.
У бабушкиной могилы все трое остановились. Дед, как полагается, прочитал молитву. Егор со Стёпкой в молчаливом почтении выслушали её, стоя с непокрытыми головами. Потом дед принялся рассказывать своей «несравненной голубице, свято мученице Евфросиньюшке» о том, как живётся-можется без неё, что поделывают они, а ещё поведал, что приключилось с её правнучком, который теперь снова здоровёхонек и стоит рядом.
— Разве прабабушка слышит нас? — недоверчиво вопросил Стёпка, тронув отца за руку.
Непрядов на это лишь снисходительно улыбнулся, но дед сказал:
— А как же! Не только слышит, но и видит с высоты небесной.
Стёпка на всякий случай задрал голову кверху, но ничего там не увидел, кроме ослепительно голубого неба, да с криком кружившегося воронья, которое вспугнул неутомимый Тришка. Со слов прадеда Стёпка уже знал, какой мученической смертью во время прошлой войны умерла его прабабушка. Многое знал он и о своих предках, чей прах покоился под плитами у стен храма.