раз сходил с ведром и поставил на плиту вариться в кастрюле картошку.
Стрежнев проснулся скоро. В кубрике было светло, чисто прибрано. От печки тянуло теплом, и дрова в ней стреляли, позванивала на кастрюле крышка. Хорошо пахло разогретой сохнущей краской и дразнило нюх теплым картофельным варевом.
Семен налил по полстакана. Мишка поставил на стол рядом с хлебом картошку. Сидели, глядели на капитана.
Стрежнев снял наконец шапку, встал и, не поднимая глаз, сказал сам себе:
— Ну, прости, Федюшка. Обидели и не выпили напоследок. Тихой тебе стоянки...
Он подумал еще и стал пить, медленно, долго. Семен тоже изготовился, тоже сказал:
— Да-а... Вот тебе и студенты...
Стрежнев дернулся, пролил по небритому подбородку вино, хлопнул о фанеру стола стаканом:
— Перестань!..
И замигал, стал усиленно нюхать хлеб.
— Ни-че-го... — сказал он после долгой тишины, как бы успокаивая и себя и всех. — Ладно...
Мишка неожиданно вскочил:
— Ведь конверт из конторы! Забыл, в чемодане.
Одним духом он сбегал в рубку, притащил оттуда чемодан. Достал и подал Стрежневу запечатанный конверт.
Стрежнев разрывал его вилкой без волнения, безо всяких дум. Ему казалось, что теперь его уже ничем не удивишь — не огорчишь, не обрадуешь, что ни напиши...
Он развернул сложенную вчетверо бумагу. На ней был напечатан приказ по транспортно-ремонтному участку. Пропустив заголовок, читал глазами:
«...за успешное проведение зимнего ремонта на катере Д-9 в короткий срок и в трудных условиях премировать команду катера денежной премией:
1. Капитана катера Д-9 Стрежнева Н. Н. — пятьюдесятью рублями;
2. Механика, пом. капитана Маслова С. А. — пятьюдесятью рублями.
Приказ довести до сведения всего плавсостава.
Начальник — Чижов».
Семен внимательно следил за Стрежневым. Мишка, потупясь, глядел в сторону. Он думал, что приказ этот о его назначении на катер, и переживал последние неловкие минуты новичка.
Когда Стрежнев дочитал приказ, рука его дрогнула, и он поспешно встал, сунул бумагу под нос Семену.
— На!.. На закуску.
А сам тут же скорее пошел на палубу, в темноту, чтоб никто не видел его лица.
«Вот что делает!.. Да за что деньги-то? Будто не знает... Все знает! И тогда знал, только виду не показывал... Да как не за что? Есть за что! Всю весну маялись. Или задабривает? А теперь будет просить, чтобы остался на катере. Так, а замену прислал! А может, специально прислал такого? Последний раз досадить. Но ведь больше-то и некого! Ну и ну!.. Как ведь окрутил-то! Из молодых, а ранний... А может, он ничего и не подстраивал мне? Сам я все выдумал?..»
Эта догадка и обрадовала Стрежнева, и вызвала у него горечь, обиду на самого себя. Он переступил с ноги на ногу, все думая и глядя в темноту.
Но ничего ему не было видно — ни реки, ни берегов. Створы и бакены еще не горели. Только далеко, в Сосновке, празднично помигивали белые мелкие огоньки электричества — будто иголкой потыкали по черной бумаге.
Однако и в темноте чуял Стрежнев большую уверенную жизнь реки. Унжа шевелилась, вздыхала. По ней еще несло всякий весенний хлам: на средине шуршало, всплескивало — тащило из какой-то заводи запоздалый лед.
«Конечно, ничего он не подстраивал. Просто считает — как и всех... Нет, видно, настоящий все-таки будет, пускай что лысый: нутро есть, сердцевина, не Горбову чета! Ведь приказ-то правильный! Или мало возились! И тут не в полусотке дело. Э-х-хе... дурная голова...»
— Николай! — окрикнул из рубки Семен. — Пойдем в кубрик, чего тут мерзнуть?
«Да, вот и Семена надо отпускать завтра, пусть едет, расскажет все там. Сразу и замена новая будет — и ему, и мне. Надо уж сдать в дельные руки, чтоб не думалось. А куда торопиться-то теперь, праздник прошел...»
Когда Стрежнев спустился в кубрик, Семен, сидя за столом, клевал носом, а Мишка спал на диване. Водка была почти выпита, и это несколько удивило Стрежнева.
Семен, заслышав шаги по железу трапа, поднял голову, как-то по-новому глянул на Стрежнева, сказал:
— Ну что?.. А говорил — рули-и размораживать...
— Так уж ты разморозил, — кивнул Стрежнев на стол, — вон посуда-то пустая.
Семен, заметно хмельной, сказал небрежно:
— Так за приказ... Хы, все это мура. В общем... правильно. Садись, чего быком ходишь. — Он разлил остаток по стаканам: Стрежневу побольше, себе поменыше. — Давай, сегодня нам положено. До утра проспимся, рано-то никого не должно быть. Чай, не скоро протянутся. Ну, держи!
Стрежнев взял свой стакан, сказал, стоя:
— Ну, значит, рули так рули! Как все люди. И счастливой тебе дороги... Хоть завтра езжай. Я один пока, матрос есть. Вали, теперь отпустят. Скажешь там: «ходит».
— А ты когда? — спросил Семен.
— А я подожду. Увижу. Да чего и на берегу-то делать? Со скуки подохнешь.
— Тогда давай за новую навигацию. Проплаваем... — как-то нерешительно сказал Семен, выжидательно насупился, кашлянул.
— Не дури, езжай... — отводя глаза, сказал Стрежнев. — Раз загорелось — вали, пока молодой. Давно знаю, что хочется тебе самому капитаном походить, на своем катере. Езжай, езжай, там дадут.
— Уехал бы... тебя как-то одного оставлять... Пришлют опять какого-нибудь раздолбая — замучишься.
— Недолго уж...
Быстро они разомлели. Да и много ли надо было: оба так вымотались за эту весну!
Засыпали прямо за столом, но все не вставали, а сидели, курили, будто встретились после долгой разлуки и уходить первым каждому было как-то неловко.
Оба чувствовали, что что-то не договорили и надо бы договорить, но что и как, не могли понять. Каждый ждал, что скажет за него другой, а усталость между тем упрямо вдавливала обоих в диван, мутила сознание.
Впервые снимали Стрежнева с катера в самом начале навигации.
Недоумевал и Семен: все, чего они с зимы добивались, наконец сбылось, а удовлетворения не было, наоборот, как будто еще туже свилось в один клубок.
Так они и сидели рядом, будто загипнотизированные неведомой властной силой.
А было всего-навсего то, что вместе с весной неотвратимо повис над обоими новый и главный закон, который был сильнее денег, обид, чинов... Это был закон