Читать интересную книгу Избранное - Рувим Фраерман

— Юн Фа-фу, — сказал ему начальник партизан, — скрой свои следы, спрячь тело и ступай обратно в ту сторону, которую занял враг. Ты хорошо знаешь эту местность. А ружье твое пока оставь нам здесь.

И Юн Фа-фу стал лазутчиком. Он скрыл свои следы, спрятал тело, перестал даже видеться с друзьями. Но зато имя его вскоре стало ненавистно врагам. Дня не проходило для них без ущерба: падали под откосы поезда, и каждое движение войск становилось известно партизанам. Враг вынужден был отступить, защищая свои коммуникации. Он оставил одну сторону реки для того, чтобы удержать за собой хоть другую. Но и там Юн Фа-фу не давал ему покоя.

Тогда за голову его была обещана награда. Однако долго за ней никто не приходил. Но однажды к майору Тасимара солдаты привели не Юн Фа-фу, а соседа его, корейца-мельника Цой Нам-гю.

— Обрати внимание на мою бедность и благосклонно выслушай мое убожество, — сказал, низко поклонившись, мельник. — В прошлом году Юн Фа-фу срубил тутовое дерево, росшее на моей меже. А сегодня я слышал, что к ночи он должен переплыть здесь, у этих тростников, реку. Но я ничего не знаю о Юн Фа-фу. И если за это полагается награда, то, может быть, я заслужу ее.

— И это — все, что ты пришел сказать мне о Юн Фа-фу? — спросил майор.

— Все, — ответил мельник.

— В таком случае ты мне ничего не сказал, а хочешь получить награду. Ведь Юн Фа-фу много раз переплывал эту реку. Но плавает он, должно быть, как угорь, потому что мы не можем его поймать. Но все же я награжу тебя, если ты скажешь мне, что любил делать Юн Фа-фу, живя в своем доме.

— Это я могу сказать тебе, — поспешил ответить мельник. — Очень рано, когда тень от моей мельницы еще косо лежит на воде, он любил разрыхлять мотыгой свое поле. Он любил утренний дождь и вечерний. Он любил поднимать детей с земли и сажать их себе на плечи И даже сына моего брал на руки, хотя я строго запрещал это делать.

— Ну вот видишь, а ты говорил, что ничего не знаешь о Юн Фа-фу. Ты знаешь о нем очень много, — сказал майор, усмехнувшись. — Иди скажи солдатам, чтобы они привели ко мне твоего сына.

— Зачем тебе мой сын? — спросил Цой Нам-гю с испугом, потому что кто знает, о чем думает майор Тасимара, когда он усмехается.

Но майор не ответил.

И так как взгляд у майора был злой, точно у хорька, то Цой Нам-гю отступил назад, ни о чем больше не спрашивая, и поклонился еще ниже.

II

Юн Фа-фу долго сидел, притаившись в камышах, со всех сторон окруженный рекою.

Теплая вода обнимала его грудь и тело, а лицо обвевала прохлада, потому что уже приближался вечер.

И так тихо сидел Юн Фа-фу, что маленькие птички, желтые, как осы, опускались на осоку рядом с ним. И время шло без перемен. Изредка лишь выглядывал он и смотрел на противоположный берег, занятый врагами. Но теперь ни одного солдата в белых гетрах не было видно на нем. И Юн Фа-фу был этому рад. Он только ждал, когда туман опустится на воду и горные сороки полетят к своим гнездам на ночлег. Тогда он в темноте бесшумно переплывет эту реку. Но пока он оставался неподвижным и смотрел на высокого журавля, стоявшего в камышах так же неподвижно, как он. То была священная птица цвета свинца и пепла, а с головы ее спадали тонкие белые перья, похожие на седые волосы старика. И Юн Фа-фу, вспомнив о старом отце, убитом врагами, заплакал, так как, повторяю, он был простой человек и полагал, что о мертвых надо плакать, а живых любить.

И в это время послышался ему тихий звук, доносившийся с реки, — не то голос женщины, не то слабый плеск весел. Он раздвинул толстую речную траву, скрывавшую его, как завеса, и поглядел на реку.

Вниз по течению по самой середине реки плыл рыбачий челнок. Он кружился на воде, как лист, сброшенный ветром с ивы. Женщина, стоявшая в челне, плохо управляла им. Одной рукой она держала весло, а другой прижимала к себе ребенка.

«Ведь она утонет», — подумал Юн Фа-фу и посмотрел вперед: не спешит ли к ней кто-нибудь на помощь. Но никого не было видно вокруг.

Челнок между тем стал наполняться водой, и женщина все крепче прижимала ребенка, защищая его от смерти. А ребенок тихо плакал.

«Не голос ли это сына мельника Цой Нам-гю?» — подумал Юн Фа-фу.

Но вдруг челнок накренился, и женщина с ребенком упала в воду.

И то, что сделал Юн Фа-фу, было невольным желанием его сердца. Он плечом раздвинул воду, с силой толкнул ее ногой и через десять взмахов руки был уже рядом с челноком. Он схватил ребенка и на широкой ладони поднял его высоко над водой. А женщине крикнул:

— Держись за меня покрепче!

Она подплыла к нему, схватившись рукой за челнок. И в то же мгновение Юн Фа-фу почувствовал страшный удар тесаком.

Крик ребенка, упавшего снова в воду, раздался над желтой рекой, а с берега ответил ему другой такой же громкий крик. Это кричал мельник Цой Нам-гю, видевший смерть своего сына.

А Юн Фа-фу, захлебываясь, теряя кровь и сознание, подумал:

«То была не женщина. Они поймали меня, как ловят птиц в силок».

И вскоре Юн Фа-фу, еще живого, привели к майору Тасимара.

— Это он? — спросил Тасимара у мельника Цой Нам-гю.

— Да, это он, — ответил мельник, плача о своем сыне.

— Вот теперь ты можешь получить награду, — сказал ему майор, усмехнувшись.

И еще до того, как горные сороки полетели в гнезда на ночлег, Юн Фа-фу был убит под стеной своего дома. И при этом майор Тасимара сказал своим друзьям:

— Наше время есть наше время, а не время наших отцов. Я поймал его только потому, что всему надо знать цену и меру.

А Юн Фа-фу с перерезанным горлом лежал навзничь на желтом иле, из которого когда-то он сделал свой дом и добывал свой хлеб, и ладони его, привыкшие держать мотыгу, были обращены к земле, лицо же повернуто к небу, не имевшему в глубине своей никакой меры.

А утром труп Юн Фа-фу солдаты выбросили в реку. И ветер с гор Инь-Шаня, не поднимая волн, тихо гнал его вниз по течению.

Но быстрее ветра плыла весть о смерти Юн Фа-фу. И рыбаки из деревни Сан-Чжой встретили тело его на лодках и унесли по кремнистой тропинке в горы, куда к партизанам приходили все новые люди с реки.

И тут, близ тихого горного храма, среди цветов персика и вишни, похоронили Юн Фа-фу и тушью начертили на гробе светлые знаки мужества:

«К славному имени его нет равнодушных».

1939

Несчастье Ан-Сенена

I

Ан-Сенен, уважаемый всеми в колхозе, был старый рыбак.

Океан, всегда живой, всегда подвижный, не казался ему великим с холмистого берега, где стояла его фанза.

Наоборот, великой казалась Ан-Сенену неподвижная суша, простиравшаяся за Гайдамакской бухтой на запад, великими казались скалы, хребты, сопки, сплошь покрытые мелким дубовым кустарником: вечно шумел он, вечно бряцал жесткими листьями, точно железный.

Океан же часто бывал тихим, и тогда можно было слышать, как над прибрежным песком летают осы, привлеченные запахом рыбы. Но даже в слабом движении громоздил он камни на камни и выбрасывал на берег каракатиц, которых Ан-Сенен, как все корейцы, любил и в сыром и в сушеном виде.

И уходить от океана Ан-Сенен никуда не хотел.

Ан-Сенен считал, что если человек стал коммунистом и колхозником и если на его фанзе рукою сына написано: «Здесь живет ударник Ан-Сенен», то человек этот должен трудиться больше других. И Ан-Сенен трудился и был доволен: купил швейную машину, завел черного корейского поросенка и вместо бумаги вставил в окна своей фанзы стекло.

Неудачи его начались с того момента, когда однажды на торжественном собрании ударников было решено, что Ан-Сенен, человек уже пожилой, много и хорошо поработавший для колхоза, должен отдохнуть, полечиться и что нужно его отправить на курорт.

А между тем Ан-Сенен был здоров, коренаст, настоящий силач, со смуглым грубым лицом и красными руками.

Хотя в душе он был бы рад, если бы его никуда не посылали, — начинался лов ментуя, — но все же не посмел отказаться от награды. Ан-Сенен говорил правду лишь тогда, когда о ней спрашивали.

Он собрался в дорогу: взял с собой в мешок сушеной рыбы, пампушек из пшеничной муки и сунул за пазуху несколько головок чесноку.

Во Владивостоке в союзе дали ему путевку в Кисловодск, пятьсот рублей денег и, так как он не знал русского языка, послали телеграмму в Москву, в Колхозцентр — встретить корейца Ан-Сенена, который едет к ним в поезде номер сорок два.

И Ан-Сенен поехал. Он не был любопытен и редко выглядывал в окно.

Он проехал сопки, покрытые лиственницами, — они уж начинали желтеть, — проехал горы, леса, степи…

А страна все тянулась на запад.

Как бы ни были крепки стальные колеса, разве могут они прокатиться из конца в конец по этой стране?

И Ан-Сенен не удивился, когда его вагон под Омском отцепили, починили и прицепили к другому поезду, ничем не отличавшемуся от номера сорок два.