Они расцеловались по обычаю и сели.
— Разные дела, — отмахнулся Дима. — Лучше расскажи, как тут? Слышал, вы все воюете, да?
— Слегка, — рассмеялся Леонтий благодушно. — Григорий опять обличал книжников и фарисеев, вот и пришлось выступить. Но Григорий, тот не слишком умен, с него и спроса нет. Его отец Флавиан заводит, вот что.
— Ну и Господь с ними, — сказал Дима. — Оставь ты их в покое, у них одно в жизни удовольствие, ближних обличать, а ты и того их лишить хочешь.
Леонтий рассмеялся.
— А вправду говорят, что в Москве уже вовсю с еретиками молятся? — спросил он вдруг.
— Это называется экуменизм, — со вздохом сказал Дима, являвшийся противником экуменических контактов. — Но явление это чисто политического характера, и потому беспокоиться преждевременно не стоит. Наемники молятся, а добрые пастыри по-прежнему сторонятся.
— Еще говорят, — сказал Леонтий, — что на строительстве храма Христа Спасителя на каждом кирпиче по три шестерки стоят. Печать Антихристова.
— И ты веришь? — усмехнулся Дима.
— Не знаю, — пожал плечами Леонтий.
Со стороны церкви Стефана Пермского послышался колокольный звон, звонили к Евангелию. Дима с Леонтием поднялись и дружно перекрестились.
— Не бери в голову, — сказал Дима, садясь на место. — Лучше скажи, ты по-прежнему у отца Зосимы подвизаешься?
— У него, благодетеля, — сокрушенно вздохнул Леонтий. — Великий подвижник мог бы быть, спаси его Господи, если бы с Флавианом не связался.
— Скажи-ка, — спросил Дима. — У Зосимы есть визитные карточки?
— Чего? — не понял Леонтий.
— Визитные карточки, — повторил Дима. — Такие маленькие карточки, где написано его имя, телефон, адрес. Нет?
Леонтий покачал головой.
— Чего не знаю, того не знаю.
— Ну и ладно, — сказал Дима. — Пошли тогда на службу, старче, там как раз елеепомазание начинается.
Отправившись в храм, Дима невольно подумал о том, что дух подозрительности, свойственный всякому расследованию, резко противоречит монашескому смиренномудрию и умиротворению. Другое дело, что на самом деле умиротворения в монастыре было не так много, как хотелось, и подозрительность рождалась не только от расследования, но и от многих других причин. Целая группа насельников монастыря, наслушавшись мрачных пророчеств отца Флавиана, архимандрита, сосланного сюда в ссылку за многие свои прегрешения, образовала внутреннюю оппозицию, усматривая в деятельности нынешнего наместника чуть ли не знаки последних времен. Дима знал, что Флавиан, бывший некогда наместником известного монастыря на Западе, прославился грубостью, пьянством, чуть ли не рукоприкладством. В прежние годы были у него мощные покровители в лице представителей власти, которых он и поил у себя в обители, но когда церковь немного освободилась от опеки властных структур, то первым делом очистилась от одиозных фигур, вызывавших ропот в среде верующих. Одной из таких жертв стал и архимандрит Флавиан, лишившийся всех своих привилегий и сосланный рядовым монахом в Ксенофонтову пустынь.
Первое время он проявлял умилительное смирение, кланялся всем чуть ли не в пояс, что производило на тех, кто его знал в прежнем обличии, шокирующее впечатление. Но уже спустя несколько месяцев стала вокруг него собираться группа единомышленников, убежденных, что только жесткая дисциплина и суровое повиновение спасительны для монашества, а всякие библиотеки и прочие благодеяния, вроде устроения школы, дома престарелых и тому подобного, есть лукавство и происки врага. Игумен Дионисий, таким образом, оказывался проводником новомодных либеральных идей, а его приближенные, а главный из них сам Дима Никитский, — мирянин, дерзающий преподавать религиозные дисциплины в школе, были сущими «еретиками». Сам Флавиан в распрю не вступал, предпочитая келейные собеседования со своими духовными чадами, но чада его проявляли неуемное рвение.
Конечно, опальный архимандрит, известный связями не только с властными структурами прошлого, но даже и с преступным миром, более, чем кто-либо другой, подходил на роль того таинственного адресата, к кому ехала с экспертизой убитая Валерия, но он, во-первых, отсутствовал во время поисков клада Гонсалеса, а во-вторых, не имел визитной карточки с адресом Ксенофонтова монастыря. Визитные карточки у него, конечно, были, и в немалом количестве, но все они относились к прежней эпохе, и адрес на них был прежний.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Обо всем этом Дима рассуждал, двигаясь в череде монашествующих к праздничной иконе, где благочинный игумен Лука совершал благословенное помазание елеем. Архимандрит Флавиан, сопровождаемый апокалиптическим монахом Григорием, который был чуть ли не его келейником, и послушником Михаилом, пройдя служебным ходом, оказался перед праздничной иконой, и игумен Лука с сердечной улыбкой приветствовал его, с ритуальным поцелуем руки вручив ему кисточку для помазания. Тот чинно и неторопливо помазался сам, потом, проигнорировав чин, лично помазал своих сопровождающих и только после этого вернул кисточку Луке. Множество народу, подозревая в нем высокую духовность, ринулись было к нему под благословение, но Флавиан пренебрег общим вниманием и неспешно удалился, как и пришел.
Подошедшего Диму отец Лука приветствовал улыбкой.
— Вернулся, раб Божий!.. Привез мне проповеди отца Иоанна?
— Привез, отец, — кивнул Дима. — Завтра занесу…
Хоть и пришел он на службу лишь во второй половине, а все же успел ощутить благодатное молитвенное состояние, рождающееся от истинно благочинного богослужебного распорядка. От века установленная служба шла неспешно, то и без затяжки, неопустительно и аккуратно, со всеми полагающимися песнопениями и чтениями. От этой ладности и возникало впечатление причастности к вечности, к великому историческому богослужебному наследию, и святые с икон буквально ощутимо присутствовали рядом, подпевая певчим.
После окончания всенощной Дима с группой послушников и паломников отправился в трапезную, где подавали ужин. Большинство монахов обычно ужин игнорировали, подвизаясь в посте, но на этот раз вечернюю трапезу почтил своим присутствием отец Никон, молодой эконом обители, бывший аспирант какого-то провинциального университета, пришедший в религию через попытку создания единой нравственно-физической теории. Несмотря на свою очевидную образованность, он в отношении Димы был холоден, хотя и к партии мракобесов не примыкал. Его считали представителем епархиального секретаря архимандрита Фотия, которого тот прочил на место Дионисия, но при его выразительной заносчивости друзей Никон в обители не приобрел, и потому был нелюбим всеми.
После трапезы Никон подошел к Диме и отвел его в сторону.
— Что такое, Димитрий? — спросил он. — Ты опять переписываешься с этим Гонсалесом, да? Никак не успокоишься?
— Кстати, — соврал Дима, — он тебе привет передает.
— Спаси его Господи, — отвечал Никон сухо. — Имей в виду, что снова поднимать всю эту суматоху я не позволю.
— Ты никак себя уже наместником почувствовал? — усмехнулся Дима. — Прости, отец, но если чего и получится, то я тебя предупрежу первым, ага?
— Долго ты на сей раз намерен пребывать в обители? — спросил Никон, поджав губы.
— Как Бог даст, — сказал Дима, начиная чувствовать раздражение. — Ты чего от меня хотел, отец?
— Хотел тебе передать, что владыка Геронтий недоволен твоим пребыванием здесь, — сказал Никон. — Так и говорит, у вас там богадельня или обитель Божия? Почему миряне заправляют?
— Да ладно тебе, — усмехнулся Дима. — С владыкой мы как-нибудь поладим. Это приснопоминаемый архимандрит Фотий недоволен наверное, да? Очень ему хочется меня в монахи постричь.
— Не тебе духовных судить, — сказал Никон.
И с тем ушел.
Дима помолился в трапезной с послушниками и ушел в келью спать. День у него выдался тяжелый, наполненный переживаниями, и он спешил отдохнуть. Однако у самой кельи его поджидал иеромонах Севастьян, монастырский иконописец, близкий приятель Димы. Они расцеловались и прошли в келью.