целый десяток!
Я понял, что Мхэ совершил то похищение, которое бек несколько минут назад предлагал совершить мне. Мхэ сделал это, никому об этом не объявив заранее. В первый же день, когда он прибыл к Аслану и узнал, что мою лошадь еще не вернули, он исчез, не посоветовавшись даже с Асланом, и вот теперь возвратился с большой добычей. Хотя Мхэ ничего нам не сказал, но вероятно он боролся с курдскими пастухами, потому-то он и был ранен.
Не дождавшись, пока подадут ужин, Мхэ попросил несколько хлебов и большой кусок сыру, съел все это и, выпив огромный ковш воды, ушел спать. Несчастный в продолжении трех дней не имел ни минуты покоя.
Было уже довольно поздно, но во многих палатках еще светился огонь. Нам подали ужин. Он состоял из очень простых кушаний, среди которых главное место занимал жареный барашек.
После ужина бек захотел развеселить нас и велел позвать певца. Это был маленький человечек, хромой, очень похожий на наших ашугов, которые почти никогда не бывают свободны от физических недостатков. Певец играл на инструменте, напоминавшем скрипку.
До тех пор мне не приходилось слышать песни, которая бы так соответствовала национальному характеру и так ярко выражала национальный дух, как курдская песня. Слушая эту песню, человек всегда представляет себе курда, сидящего с копьем в руке, на горделивом коне и мчащегося по горам с быстротой молнии.
То, что пел ашуг-курд не было простой песней. Это была целая поэма, отражающая боль. Это было эпическое стихотворение, в котором яркими штрихами изображалась борьба, происшедшая между беком и другими курдскими племенами, борьба, в которой были убиты два сына бека и похищены его стада.
— Так, — сказал Аслан, — когда-то в домах наших нахараров пели гохтанские певцы, но их голос смолк с того дня, как в армянской жизни угас дух героизма…
В продолжении всего пения бек был грустен. В его глазах горело пламя мести, потому что он слышал про кровавую битву, где его дорогие сыновья так храбро бились и, наконец, сложили свои головы.
В то же время за занавеской, которая отделяла от нас женскую половину, послышались горькие рыдания. Оттуда вышла служанка и, подойдя к беку, сказала:
— Госпожа просит не петь этой песни.
Кто была госпожа? Это была жена того самого человека, храбрость которого воспевал ашуг, и который был убит…
По правде сказать, на меня тоже произвели очень тяжелое впечатление мужественные и печальные слова певца. Видимо, и сам бек был далеко не в веселом настроении. Он попросил нас извинить его и пошел спать. После его ухода удалился и певец. Затем Аслан, рассказал мне, что это событие дало езидам повод к родовой мести другому племени, которое известно во всей Ванской области по своему варварству, и под властью которого так томятся армяне…
Услышав это, я отчасти понял цель посещения Асланом езидского бека, понял также, какая тайна заключалась в той части письма Каро, в которой он предлагал старику-охотнику послать к беку езидов и почему тот, получив письмо, тотчас же ночью пустился в путь. Это было несколько недель тому назад, а письмо случайно попало мне в руки…
Нам тоже приготовили постели. Но Аслан долго не ложился. Он написал несколько писем, которые Мхэ должен был отнести на другой день утром. Он не сказал мне к кому были эти письма, а я не имел смелости спросить его об этом. Я только спросил его, как может Мхэ при своей ране отправиться в путь?
— Пойдет, — сказал он, — такие раны не имеют значения для Мхэ.
«Как безжалостны эти люди!» — думал я.
Я мог дождаться пока Аслан кончит свои письма. Едва я положил голову на подушку, как сон стал овладевать мною. Я взглянул на одно из писем: буквы мне показались совершенно незнакомыми, они не походили на алфавит какого-либо языка. Словно это был особый, выдуманный алфавит, тайна которого была известна лишь отправителю и получателю письма…
Рано утром Аслан разбудил меня. Я был очень недоволен. Этот человек, словно демон, никогда не спал, да и меня беспокоил. Мхэ уже ушел. Я не мог его повидать. Аслан, заметив мое недовольство, сказал:
— Я знал, что сон сладок для тебя, но я тебе покажу одно зрелище, и ты извинишь меня за то, что я тебя разбудил.
В эту минуту я услышал звуки грустной песни:
Вот одежда храбреца,
Я ее сама шила.
Кровью залили ее,
Я ж слезами омыла.
Вот одежда храбреца,
Ты отцом бы звал его.
Из могилы он зовет,
Он взывает: «Месть врагу»!
Так расти же, мой сынок,
И злодея выпей кровь,
Сердце матери утешь.
Отца местью успокой…
Моим глазам представилось ужасное зрелище. Молодая женщина посадила своего маленького ребенка на кучу пепла и надела на него рубашку, обрызганную кровью. Она сгребала рукою пепел с земли, посыпала его на ребенка, плакала и грустным голосом напевала вышеприведенную песню.
— Это та госпожа, которая послала ночью к беку свою служанку попросить, чтоб не пели те песни, которые пробуждают в ней грустные воспоминания. Каждое утро перед восходом солнца я вижу ее, она все также плачет и учит сына быть мстителем за смерть отца. Она учит его быть храбрым… Так воспитывает своего сына геройская мать, так готовит его к той жизни, которая без меча и крови — не жизнь.
Аслан произнес эти слова с особенным чувством.
После минутного молчания он продолжал:
— А чему учит своего сына армянка-мать? Учит смирению и терпению. И уже в колыбели ребенок учится рабству, «быть смиренным и терпеливым». Прекрасные слова, слова христианского миролюбия. Но мы живем совсем в другом мире, мы еще должны следовать тому закону, который говорит: «око за око».
Аслан был по натуре молчалив, но когда он начинал говорить, то речам его не было конца.
— Курдская женщина из своих детей воспитывает зверей, — сказал он, — а армянка воспитывает — агнцев. Какое может быть между ними сравнение, когда им приходится жить вместе? Не должен ли последний сделаться жертвою свирепости первого, по причине своей слабости. Правда, и я против дикой свирепости, но самозащита настолько же священна для человека, насколько справедливо чувство мести.
Речь Аслана прервал слуга, который, входя, сказал, что бек в своей комнате и зовет его. Он тотчас встал и ушел. Я остался один. Вошли дочери князя и убрали наши постели.