так те меня тоже в упор не слышали.
Но ситуация стала как-то проясняться сегодня, когда Джессика позвонила и потребовала, чтобы я отправила ее дочь домой, и пригрозила, что обратится в полицию и меня арестуют за киднэппинг – вот тут меня прорвало. Уж сколько раз я пыталась быть благоразумной с Джессикой, успокаивала ее и урезонивала, ради Персефоны и ради нее же самой, только бы она перестала бомбить меня звонками, орать на меня и плакать в трубку, но когда она заикнулась о киднэппинге, тут у меня терпение кончилось.
– ТВОЮМАТЬ, Джессика! – завопила я в трубку. – Если я сейчас выставлю ее за дверь, думаешь, она прямиком отправиться домой к тебе? Она же сказала, что домой не вернется, что будет жить у друзей или еще где. Ты должна быть мне благодарна, что твоя дочь находится у меня, в безопасности, ты знаешь, где она, ты знаешь, что за ней присмотрят и о ней позаботятся и что рядом с ней люди, которым она небезразлична, а ты все давишь, чтобы она сделала так, как угодно тебе. А ей восемнадцать лет и находится она у меня по своей воле, так что давай, арестуй свою собственную сестру за киднэппинг твоего совершеннолетнего ребенка. И можешь даже меня не благодарить, как-нибудь обойдусь без твоего спасибо.
– Если она будет дома, то мы сможем ей все объяснить! – не унималась Джессика. – Ты же своим попустительством только вредишь, ты ее поддерживаешь в ее сумасбродных планах. Я же всем ради нее пожертвовала, все ей дала, а она швыряет мне все в лицо!
– Пожалуйста, Джессика, прошу тебя, хватит говорить только о себе! Персефона ничего от тебя не требовала. Ты все это делала сама для себя. Она же не требовала в два годика: «Ой, мамочка дорогая, запиши меня в ту самую элитную школу, ведь я же мечтаю поступить на юриста в Кембридж». Это же была твоя мечта, ты же хотела слепить из девочки свое подобие! Но с детьми так нельзя! Придется смириться с тем, что они станут тем, кем хотят стать сами, а не тем, кем ты мечтаешь, и единственное, на что стоит надеяться, что они не просрут свои жизни. Джессика, ты сама выбрала дорогущую школу для Персефоны, нагрузила ее выше крыше дополнительными занятиями по своему усмотрению, но ты не можешь контролировать то, как она распорядится полученными знаниями! У тебя не получится! А если будешь давить, то потеряешь свою дочь, возможно навсегда. Но ты можешь отступить на шаг назад, признать, что сожалеешь, что не обращала внимания на то, что нужно было ей самой, и сказать ей, что любишь ее и поддержишь ее в любом выборе и начинании, и, может быть, тогда она скажет тебе спасибо в конце концов за то, что дала ей возможность выбрать хоть что-то самой.
Если ты ей разрешишь принимать свои решения, дашь ей время подумать и выбрать, кто знает, может она решит, что хочет-таки поступать в Кембридж. Вполне возможно, она решит стать юристом, но вряд ли она захочет быть корпоративным юристом, как ты, или же премьер-министром, как этого хочешь опять-таки ты, но есть же много других гуманитарных сфер, где нужны юристы. Но вот сейчас она хочет быть соцработником, и если это именно то, чем она реально хочет заниматься, или же она просто в отместку тебе так говорит, лишь бы тебя позлить, все равно это не важно, потому что тебе придется уступить и дать ей возможность набивать себе шишки, совершать свои собственные ошибки и учиться на них.
На другом конце стояло тягучее молчание.
– Джессика? Ты меня слышишь?
– Слышу. Я просто задумалась. Я не хочу потерять свою дочь. И уж, конечно, не хочу, чтобы она скиталась по друзьям и просилась на ночлег к чужим людям только потому, что она не может вернуться домой. Эллен, спасибо, что приютила мою дочь у себя на это время, я тебе благодарна. И да, это же ее жизнь. Просто… не знаю, что же я людям скажу? Все эти годы я говорила как о решенном вопросе, что Персефона идет на юриста в Кембридж. А теперь я буду выглядеть глупо.
Я вздохнула.
– Джессика, подумай об этом с позитивной стороны, ведь это же выбор Персефоны. Ты же можешь убедить людей в том, что Персефона сама выбрала что-то другое, а ты, как мать, рада и гордишься ее выбором.
– Но ведь это не так.
– А ведь придется убеждать людей, что так оно и есть. Ты злишься по большей части оттого, что тебе будет неудобно перед друзьями и коллегами.
– Да, наверное, – неохотно согласилась Джессика.
– Это никому не пойдет на пользу, – великодушно промолвила я.
– Вот только не надо обобщать, раз уж ты у нас такая умная, подскажи, как выбраться из этой ситуации.
– Легко. Просто говори всем, что если бы Персефона захотела, то она непременно поступила бы в Кембридж. Но она решила, что юриспруденция – это не для нее, ее больше интересует сфера, где она может приносить пользу людям напрямую, на личном уровне, и ты, как мать, гордишься своей дочерью, что у нее такие благородные желания и жертвенная натура и что она решила посвятить себя и свое образование на благо людям.
– Звучит высокопарно и недостоверно, – с сомнением протянула Джессика. – Думаешь, люди на такое поведутся?
– Если будешь говорить с убежденностью, то поведутся. Скажи, что она будет пересдавать экзамены на другие предметы, которые лучше подходят для ее новой специальности, и что ты восхищаешься своей дочерью, которая не такая, как вся современная эгоистичная молодежь, ведь Персефона думает о других, так? Будешь так всем говорить, глядишь, и сама в это поверишь!
– Ты серьезно?
– Слушай, давай представим, что лет так через двадцать подходит к тебе человек и говорит: «Боже мой, так вы мать Персефоны? Благодаря вашей дочери и тому, что она сделала для меня, я так много добился в жизни, я смог через все пройти и смог помочь другим людям, прям как когда-то Персефона, она ведь спасла мне жизнь, я бы без нее давно умер». Разве ты не будешь гордиться своей дочерью? Или же кто-то другой подошел бы к тебе и сказал: «О, так вы мать Персефоны, благодаря вашей дочери я смог превратить свои активы в несметное богатство и стал вести просто омерзительно роскошную жизнь и послал подальше всех нищебродов» (я смутно представляю, чем занимаются корпоративные юристы, но мне кажется, что не помощью маленькому человеку).
– А разве